Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

исчезает из души. Мы все – потерянные форпосты: обстреливаемые со всех сторон, мы дрожим от страха за шаткими укреплениями. Даже он! Он не забыл моего маленького триумфа.

– Я обожаю музыку! – призналась генеральша. – Моцарта, Гайдна и прежде всего Листа! Прежде всего Листа! Вот это был мужчина! Боже мой! И при этом такое благочестие! Моя мама была близко знакома с ним и с княгиней Витгенштейн[18].

Священник вознамерился произнести проповедь на политические темы.

Плохие времена настали, сетовал он, миру грозит гибель, если в последний момент не вмешается бронированный кулак. Мировое зло – масонство, которое в своей новой форме называется социализмом. Однако оба мировоззрения – не что иное, как хитроумная, хорошо продуманная тактика евреев, которые все вместе следуют лишь двум побуждениям: свою власть над миром, которым они уже втайне владеют, провозгласить во всеуслышание и заново распять Иисуса Христа!

– С этим последним, однако, дело обстоит так! Евреи – вечные враги Спасителя. Общность их – нечто большее, нежели физическое и умственное единство. Это тайный союз отмщения Спасителю. Земное тело Христа они убили в эпоху императора Августа[19], а в наши дни призывают свое войско, незрелые и соблазненные ими массы рабочих, уничтожить Его духовное тело – Церковь.

Меня злили высказывания, взгляд, жесты этого остроносого.

Я спросил: если уж евреи – народ Антихриста, почему Церковь не может обойтись без культа, мифологии и истории евреев и не была ли эта Церковь создана евреями, не унаследовала ли от них – а также от эллинов – свой облик? В моей части евреи всегда были прекрасными людьми.

Мои слова подействовали как объявление войны. Поп завращал глазами, генеральша забилась в приступе астматического кашля, мой отец, которого рассердили слова «мифология», «эллины» и им подобные, прикрикнул на меня:

– Офицер не должен якшаться с евреями!

Я основательно влип.

Слово «отступи» звенело где-то в недрах моей души.

Мы помолчали.

Наконец генеральша, моя мачеха, холодно спросила меня:

– Вы играете в бридж?

– Нет!

Я откланялся, пока эти трое садились за карточный стол; они даже не подумали вежливо со мной попрощаться или пригласить зайти еще раз.

На обратном пути меня наполняла радость: этого человека я не хочу больше знать. Он мне более не отец! Нет уже предмета той детской любви, которую так унижали и оскорбляли. Трепет почитания и нежная тоска обиженного ребенка прошли навсегда. Кто этот человек? Безразличный мне начальник, чья скорая смерть меня только обрадует!

О, как хорошо, как холодно было у меня на душе! Еще сегодня в полдень я задушил отца в образе уличного фонаря. Теперь я свободен; я избавлюсь и от этой рабской робы. Терпение! Всего несколько месяцев.

Я хорошо выспался.

На следующее утро я отметился в военной школе, младшим воспитанником которой был еще недавно, – ведь только влиянию моего отца был я обязан тому, что при моем низком звании меня туда приняли.

Так прошло некоторое время; я спрятался и оставался незаметным, без особого усердия учился на курсах, упражнялся на плацу и не навещал отца ни на службе, ни дома.

Жестко, одиноко и глухо в большом городе.

Но эти миллионы жителей помогали мне легче переносить самого себя. В метрополии каждый сбрасывает с себя тяжесть морали. Затерявшийся в волнующемся скоплении тел атом может спать спокойно. Улица гремит, в трактире ревут, слабейший отдыхает на морском дне. Он даже не капля, жаждущая раствориться. Вокруг него просто ничего нет.

Зачем здесь честолюбие? Зачем развлечения, если квинтэссенция всякого удовольствия – сознание того, что действуешь активно и успешно?

Все безразлично! Господи, почему?

Иногда какая-нибудь женщина удалялась прочь, сверкая прорезью юбки. Судорога проходила по моему телу.

Только одно мне удавалось – спать! Я был мастером сна – и ночью и днем.

Прошло три месяца.

Но случилось так, что я попал в странную компанию.

Я жил в маленькой гостинице, в номере восемь. Девятый номер, рядом со мной, занимал пожилой глухонемой мужчина, господин Зеебэр; он был бухгалтером.

Обычно я возвращался поздно вечером после долгой прогулки и часто встречал на лестнице этого полуночника – господина Зеебэра, пришедшего домой с работы. В любое время года он носил длинный черный сюртук, весь в пятнах и такой ветхий, будто давно уже, надетый на почтенного покойника, лежал в гробу, а затем снова был продан старьевщиком на рынке. Вокруг потрепанного цилиндра с вмятинами, полученными будто в угаре бесчисленных новогодних ночей, была повязана широкая траурная лента, казавшаяся здесь вполне уместной.

Лицо Зеебэра было серым как пепел, его походка указывала на медленное угасание сердечнобольного.

Часто я оказывал глухонемому мелкие услуги. Теперь, встречаясь ночью на лестнице, мы пожимали друг другу руки, и постепенно вошло в обычай, что Зеебэр входил в мою комнату, садился и мы с полчаса молча сидели друг против друга.

Иногда я вынимал бутылку ликера, и мы выпивали – будто вели серьезную беседу.

Однажды ночью Зеебэр вытащил из кармана блокнот, написал на листке каллиграфическим почерком конторщика несколько слов и протянул листок мне.

«Вижу, дела у вас идут неважно».

«Да!»

Он: «Вы хотите быть счастливее?»

Я: «Да!»

Он: «Тогда ждите меня завтра в одиннадцать вечера».

Я: «Хорошо!»

В самом деле, назавтра в одиннадцать часов мы сидели с ним в тряских дрожках.

Целый час громыхала по мостовой эта колымага. Мы оставили позади многочисленные огни большого города, потом – редкие фонари пригорода; мы проехали вдоль виноградников, затем вновь оказались в пригороде, проскрипели по тополиной аллее и очутились наконец среди высоких домов на склоне холма, спускавшегося к широкой реке. Вершину холма увенчивал старинный доминиканский монастырь.

Через низкую дверь мы вошли в прихожую древней трапезной с каменными стенами. Человек с притушенным фонарем, в свете которого видны были только колеблющиеся тени, узнал Зеебэра и провел нас во двор. Он погасил фонарь; в небе блестела молочно-белая луна, тень провожатого облеклась плотью; я увидел маленького толстого китайца с шапкой мандарина на голове и в войлочных туфлях. Он низко мне поклонился:

– Welcome, we all expect you![20]

Мы вступили в огромный подвал. Вдоль стен стояли скамьи. Два больших необструганных стола занимали середину помещения. Тускло светила со стены керосиновая лампа. Какая это была картина!

Широкими шагами (я сплю?), медленно, в глубоком раздумье ходили взад и вперед какие-то призрачные фигуры. То были старые и молодые мужчины в русских рабочих блузах, бородатые и безбородые, с изможденными от нищеты лицами, со светящимися, как у ангелов, глазами.

Некоторые, бродя вдоль стен, держали в руках раскрытые книги и читали; группа