Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

на лице сладкой улыбкой держал банк. Негр в белом фланелевом костюме считал, шевеля губами, лежавшие перед ним деньги; господин в узком фраке сидел неподвижно, косясь на свои пальцы, маячившие перед ним, будто куча окровавленных трупов. Матрос, который, видимо, проигрывал полученные за рейс деньги, ползал под столом в поисках укатившейся золотой монеты, потом выпрямлялся, как свеча, и снова полз под стол. Это «встать-лечь» повторялось множество раз. Я видел парня с хитро прищуренными глазами и проеденным сифилисом носом, игравшего хладнокровно, по маленькой. Плохо выбритый человек с жадным взглядом, в сутане ризничего, будто прибежав только что с колокольни, неплохо поживился. Несколько других бледных призраков устроились возле рулетки, выкликая цвета и цифры.

Но царил надо всем мужчина в необычной униформе. Широко расставив ноги, он стоял, внушая страх. Он мог быть и наполеоновским гвардейцем, и зазывалой в кинотеатре, и сержантом на оперной сцене, и итальянским жандармом. Он проиграл все ставки. Табачная пена стекала с его рта, губы еще стискивали давно потухшую сигарету.

Он медленно сжал шишковатые пальцы в кулаки и замахал ими перед носом китайца, который, пожимая плечами и не сводя глаз с крупье, рассеянно утешал зарвавшегося нахала, чей открытый рот выставлял теперь на всеобщее обозрение желтые лошадиные зубы.

Зеебэр потянул меня за руку и увел прочь.

Мы очутились в третьей комнате. Находилась она в восьмиугольной искривленной высокой башне.

В середине располагался на треножнике сосуд, в котором тлели угольки. В восемь стен этого свода вдавались глубокие ниши; в каждой нише я увидел по четыре притиснутые друг к другу кушетки, на которых лежали люди – неподвижно, как в мертвецкой.

Иногда кто-нибудь шевелился.

Ничего не видя, из звездного мира спокойно смотрели на меня остекленевшие глаза.

Вокруг огня скользили призрачные фигуры – они брали из сосуда маленькие кусочки угля и клали их в свои душистые трубки с плоскими чашечками.

Все эти мужчины были стары, будто посыпаны мергелем, и похожи на тени; все они были одеты в торжественные, черные, доверху застегнутые сюртуки, материя которых вытерлась и выглядела как окалина.

Эти старики ничем не отличались от моего проводника Зеебэра. Они тоже глухонемые? Беззвучно обходили они горящий сосуд, брали себе угольки и скрывались, тысячелетние ассирийцы, в каменных могилах ниш.

Время от времени приходил китаец, следил за порядком, не давал угаснуть огню, поднимал трубки, которые выронили изо рта те счастливцы, что блаженствовали теперь в парящих ландшафтах, или выдвигал одно из лож, чтобы понаблюдать за сновидцем, потом скользил к пекарю, что вынимал из печи хлеб и снова вдвигал его обратно.

Здесь узнал я дары опиума, того божественного мака, чьи призрачные пейзажи оглушают и восхищают больше, чем воспоминания счастливых детских лет, чьи баркаролы и колыбельные превосходят музыку серафимов, чьи чары воодушевляют больше, чем любовь и слава.

Каждую ночь я ходил теперь в старинный дом, что круто вздымался над черным бурливым потоком. Каждую ночь я сидел среди русских, которые вели духовную жизнь катакомбных святых. Мы обсуждали интересные места в произведениях Прудона и великих утопистов, говорили о проблемах, поставленных в работах Штирнера, Бакунина и современных авторов, таких как Кропоткин, Пшибышевский или Дж. Г. Маккей[23]. Вместе с русскими я изучал труды по химии и пиротехнике; иногда мы изобретали новые сложные модели бомб и адских машин.

Я находил среди этих людей чистоту нравов, верность своим убеждениям и редкостную способность возвышаться надо всем чувственным и преходящим, пристрастие к духовному и презрение к смерти; их превосходство подавляло меня, я доходил до мысли о самоубийстве, ибо великие добродетели и столь высокое чувство чести невыносимы были для мелкой натуры.

Ах, кто способен постоянно находиться в обществе апостолов!

В такие моменты самоуничижения я пробирался в казино и присоединял свой голос к голосам тех, кто следил за метаниями шарика, приносящего удачу.

В большинстве случаев мне везло среди этих порочных людей; на совести каждого из них было хотя бы одно серьезное преступление.

Себе я оставлял из выигранных денег немного, а большую часть отдавал старику Бешитцеру, за которого русские цеплялись не как сыновья, но как дети.

Часто в сводах башни я отдавался опиуму.

Счастливые сны, даруемые маковым дурманом, смутны и невозвратны. Память не хранит их наглядного образа, остается только неопределенное сладостное ощущение; так нам кажется иногда, что в нас зарождается представление о более раннем, по-детски легком бытии.

Я не могу теперь вспомнить те картины, что тогда видел. Но когда я поднимался с кушетки, слабый, как после обильного кровопускания, мною всегда овладевала следующая фантазия или видение – будто слабое эхо, тихая кода полнозвучной неизменной темы моего сна.

На сцене – нет, это был двор казармы – стоит высокий, как дерево, мужчина из адского казино, в странной униформе то ли зазывалы из синематографа, то ли наполеоновского гвардейца. Он размахивает длинным хлыстом перед целой армией новобранцев, приседающих в однообразном ритме. Я знаю многих из них. Вот китаец-домохозяин, Бешитцер, другие русские, матрос, который каждую ночь проигрывает, мой приятель из гарнизона в Галиции; есть и женщина – это моя мать. Она босиком, но одета в новый модный уличный костюм.

Хлыст свистит в воздухе.

Вверх и вниз, вверх и вниз поднимаются и опускаются приседающие фигуры.

Дылда-фельдфебель выкаркивает короткие команды и бранится; раздается громкое эхо.

Тут с неба опускается вниз огромный восхитительный мыльный пузырь. Это духовная, воображаемая планета (l’étoile spirituelle[24], произношу я про себя). На ее глазури, переливающейся всеми цветами радуги, вырисовываются смеющиеся континенты, вулканы, что фонтанами извергают цветы, манящие моря, необыкновенно разнообразная нежная растительность.

Медленно парит этот радостный, эльфически-тонко сотканный шар; вот он дрожит над головой потрясающего хлыстом, вот он касается ее, как марионетку рвет неуклюжую фигуру на мелкие кусочки и… исчезает. Небесный мыльный пузырь лопается; на землю и на все создания Божьи, избавленные от унизительного приседания и выпрямившиеся, падает восхитительный дождь, а из его капель вырастают не виданные прежде пальмы, лианы, пинии, гинкго – возникает целый мир цветов и ароматов.

Я же брожу по этому невесомому саду среди миллионов прекрасных созданий со своей матерью; на ногах у нее золотые туфельки.

Между тем из России, от подпольного Центрального комитета пришли указания о том, как меня следует использовать. Бешитцер при мне открыл конверт и вынул деловое письмо, написанное на официальном бланке.

Письмо бросили в щелочь, шрифт пишущей машинки исчез, на бумаге проступила печать – красная рука в огненном круге – и следующие написанные от руки строчки: