Паж герцога Савойского - Александр Дюма

Через три месяца после рождения принца французы, согласно Като-Камбрезийскому договору, освободили Турин, Кьери, Кивассо и Вилланову-д'Асти, как до этого освободили остальной Пьемонт.

В одно прекрасное утро в начале сентября 1580 года, то есть спустя приблизительно двадцать лет после описанных нами событий, человек двадцать дворян, которых называли Ординарцами короля Генриха III и общее число которых составило сорок пять, ожидали в большом дворе Лувра, когда король пойдет к обедне и захватит их с собой, чтобы заставить их, хотят они того или нет, молиться, поскольку одной из маний короля Генриха III было заботиться не только о спасении своей души, но и о спасении душ других людей; подобно тому как пятьдесят лет спустя Людовик XIII говорил своим фаворитам: «Приходите поскучать со мной», Генрих III говорил своим миньонам: «Приходите спасаться со мной».

Жизнь, которую вели Ординарцы, или Сорок Пять, его величества — их называли и тем и другим именем — была не слишком весела: распорядок в Лувре был столь же строг, как в монастыре; король, приводя в пример Сен-Мегрена, Бюсси д'Амбуаза и двух-трех других дворян, чья смерть воспоследовала в результате их неумеренной любви к прекрасному полу, ссылался на эти случаи, чтобы обрушиться на женщин и представить их своим фаворитам как существа низшие и даже опасные.

Поэтому бедным молодым людям, в особенности тем, что хотели остаться в милости у короля, в качестве развлечений приходилось довольствоваться фехтованием, игрой в мяч, стрельбой по домовым воробьям из сарбакана, завивкой, изобретением новых форм воротников, чтением молитв и самобичеванием; и все же, несмотря на эту невинную жизнь, дьявол, не щадящий даже святых, являлся искушать их.

Поэтому неудивительно, что один из Сорока Пяти, увидев, как какой-то пожилой человек с одним глазом, одной рукой и одной ногой просит милостыню у рейтара, дежурившего у ворот, позвал нищего, дал ему денег и задал несколько вопросов, а потом, движимый естественной жаждой общения, которая в равной степени терзает школяров, запертых в стенах коллежа, монахинь, запертых в стенах монастыря, и солдат, запертых в стенах крепости, немедленно позвал своих товарищей.

Молодые люди прибежали, окружили попрошайку и начали внимательно рассматривать его.

Поспешим сказать, что тот, кто имел честь привлечь всеобщее внимание, того стоил.

Этому человеку было, наверное, лет шестьдесят, но у него, казалось, не было никакого возраста, так он был изувечен кампаниями, которые он проделал, и, по-видимому, полной приключений жизнью.

Мало того, что у него не было одной руки, одной ноги и одного глаза, у него еще лицо было иссечено сабельными ударами, пальцы на руке перебиты пистолетными выстрелами, а голова во многих местах залатана пластинами из жести.

Нос же его был до того покрыт разного рода шрамами, что напоминал палку, на какой булочник делает зарубки, отпуская хлеб в долг.

Согласимся, что подобный манекен для солдатских упражнений вызвал любопытство молодых людей, которые, из-за отсутствия более сладостного досуга, считали дуэль одним из своих развлечений.

Молодые люди осыпали нищего градом вопросов. «Как тебя зовут?» — «Сколько тебе лет?» — «В каком кабаке тебе выбили глаз?» — «А руку ты в какой засаде оставил?» — «А в какой битве ты потерял ногу?»

— Послушайте, господа, — сказал один из молодых людей, — спрашивайте по порядку, а то бедняга не сможет нам ответить.

— Но прежде нужно узнать, не потерял ли он и язык!

— Нет, благодарение Богу, храбрые господа, язык у меня остался. И если вы что-нибудь дадите старому капитану наемников, он еще воздаст вам хвалу.

— Ты, капитан наемников? Неужели ты хочешь убедить нас, что ты был капитаном?! — воскликнул один из молодых дворян.

— По крайней мере, таковым меня называли, и не один раз, герцог Франсуа де Гиз, которому я помог взять Кале, адмирал Гаспар де Колиньи, которому я помогал защищать Сен-Кантен, и принц Конде, которому я помог войти в Орлеан.

— Ты видел всех этих знаменитых военачальников? — спросил один из дворян.

— Я видел их, говорил с ними, и они со мной говорили… Ах, господа, вы храбры, я в этом не сомневаюсь, но позвольте мне сказать вам, что порода доблестных и могучих воинов ушла!

— И ты последний из них? — спросил какой-то голос.

— Я не последний из тех, кого я назвал, — ответил нищий, — но последний из некоего сообщества храбрецов… Нас было десятеро, господа мои, и с нами любой военачальник мог смело решиться на любое дело, но смерть унесла нас одного за другим, так сказать, в розницу.

— И каковы же были, — спросил один из дворян, — уж не спрошу о подвигах, но имена этих десяти храбрецов?

— Вы правы, что не спрашиваете о их подвигах, о них можно бы было написать поэму, но тот, кто мог бы ее написать, бедный Фракассо, к сожалению, умер от горловой спазмы, а имена — это другое дело…

— Ну, тогда перейдем к именам.

— Первым был Доменико Ферранте: он и ушел первым. Однажды вечером он с двумя товарищами проходил около Нельской башни, и ему пришло в голову предложить свою помощь одному чертову флорентийскому скульптору по имени Бенвенуто Челлини: тот только что получил из рук казначея Франциска Первого мешок серебра, а наш товарищ хотел помочь ему донести этот мешок. Бенвенуто припозднился — в эту минуту в церкви Сен-Жермен-де-Пре как раз пробило полночь — и в обычном любезном предложении усмотрел корыстные намерения, а потому он схватился за шпагу и одним выпадом пригвоздил Доменико к стене!

— Вот что значит быть чересчур любезным! — сказал один из слушателей другому.

— Вторым был Витторио Альбани Фракассо, великий поэт, способный работать только при свете луны. Однажды он в поисках рифмы бродил в окрестностях Сен-Кантена и оказался среди людей, устроивших засаду на герцога Эммануила Филиберта, но он был так занят непокорной рифмой, что забыл спросить у этих людей, с какой целью они там собрались. И когда вскоре появился герцог и началась схватка, бедный Фракассо оказался в самой гуще; он пытался изо всех сил выбраться из свалки, но получил удар булавой по голове от оруженосца герцога, проклятого забияки Шанка-Ферро. Засада провалилась, Фракассо остался на поле битвы и, поскольку он был без сознания, не мог объяснить, что оказался там случайно; ему накинули веревку на шею и вздернули на дубовый сук. И хотя Фракассо, как истый поэт, весил не более козодоя, тем не менее под тяжестью его тела скользящая петля затянулась, вызвав удушение. Тут он как раз пришел в себя и хотел дать объяснения, опровергнув обвинения, порочащие его честь, но опоздал на одну секунду; объяснения застряли у него в глотке, поскольку остались по другую сторону петли, и это заставило многих считать, что ни в чем неповинный человек был повешен справедливо.

— Господа, — произнес чей-то голос, — пять «Pater» и пять «Ave» за несчастного Фракассо!