Мы, утонувшие - Карстен Йенсен

Мы называли Кристину Баер бедняжкой, но о том, что она пострадала более чем в одном смысле, первой узнала Клара.

Кристина встала с дивана и уставилась на хозяйку. Девушка не произнесла ни слова. Она не говорила с тех пор, как вернулась. Затем одной рукой показала на свой живот, а другой описала перед ним в воздухе дугу. Клара прекрасно поняла немой язык жестов, и не только ее сердце, но и глаза тут же переполнились состраданием. Она почувствовала полную беспомощность. Бедняжку не только изнасиловали, она еще и беременна ребенком насильника. Хуже не придумаешь, и как тут помочь деньгами, Клара не знала. Она ведь думала, что девушка пришла из-за денег.

Клара тут же схватила девушку за руку и повела на Тайльгаде, к вдове Расмуссена. Анна Эгидия усадила Кристину на диван. Принесла кофе, блюдо с домашним печеньем; ее монотонное бормотание, равно как и ласковая будничная возня вокруг страдающей гостьи, имело целью успокоить последнюю: ритуал, который Клара так часто наблюдала и раньше и который всегда вроде бы давал результат. Анна Эгидия положила руку на живот девушки и погладила его, и тут своим прикосновением она как будто включила что-то в девушке: Кристина открыла рот и впервые за много недель заговорила.

— Я хочу уехать в Америку, — сказала она.

Женщины переглянулись.

— Я не хочу рожать в Марстале, — продолжила девушка, — и не хочу уезжать отсюда, чтобы родить втайне, а затем отдать ребенка на усыновление. Я хочу начать новую жизнь в Америке со своим сыном.

— С твоим сыном? — удивленно произнесла Клара.

Но Анна Эгидия, которая лучше Клары разбиралась в сердечных делах, не стала спрашивать, что заставляет девушку думать, будто это мальчик. Она услышала нежность в голосе девушки, когда та говорила о не рожденном еще ребенке, и сразу поняла, что причины этой нежности не имеют отношения к последствиям изнасилования.

— Значит, отец ребенка не Херман? — спросила она.

Кристина покачала головой. Ее лицо засветилось неожиданным счастьем, которое тут же уступило место скорби, которую она прятала за молчанием и застывшим выражением лица. Она зарыдала, обе женщины сели рядом и обняли ее.

Отцом, рассказала Кристина, был Ивар, матрос, которому она отдала свое сердце и, больше того, естественный спутник сердца — невинность, за которую не стоит держаться в миг великой истинной любви, ведь он был самым лучшим, самым красивым, самым умным мужчиной, какого она когда-либо встречала, совсем не таким, как этот зверь, бессердечная свинья Херман, чудовище, которое убило лучшего мужчину на свете.

— Моего мужа, — произнесла она, — он был моим дорогим, любимым мужем. Мы должны были пожениться. Я знаю. Больше никого для меня во всем мире не существовало.

Они поняли, что, называя Ивара отцом ребенка, Кристина говорила не о факте, а о надежде.

— Уехать в Америку вовсе не лишено смысла, — сказала Клара.

Анна Эгидия кивнула. Одна из ее дочерей жила там во время войны.

Анна Эгидия поговорила с матерью Кристины. Клара достала билет на судно в Америку и устроила так, чтобы девушку в Нью-Йорке встретили. Теперь оставалось только ждать, когда родится ребенок. На кого он будет похож, когда появится в этом мире? Черты его лица либо будут отмечены печатью преступления, либо станут доказательством любви.

В телефонной трубке звучал из Нью-Йорка счастливый, ликующий голос новоиспеченной матери.

— Если бы родился мальчик, я назвала бы его Иваром, — сказала Кристина. — Но родилась девочка, и я назову ее Кларой. Что я еще могу сказать?

Крохотное личико, еще слишком маленькое, чтобы улыбаться, но достаточно большое, чтобы на нем запечатлелось свидетельство его происхождения, подтвердило уверенность Кристины в том, что любовь всегда торжествует. Природа преподнесла ей подарок, и истинный отец оставил на нем свой автограф. Ивар послал последний привет из иного мира, передав своей дочери волевой подбородок, прямой нос, высокий лоб, темные брови и черные волосы.

Клара разделяла ее ликование. Кристина словно обманула судьбу. И все же что-то в Кларе плакало, как будто ее вновь покинули. Когда мы несчастны, то нуждаемся в обществе тех, кому так же плохо, как нам, в этом горько-сладком подтверждении того, что мы страдаем не из-за невезения или неверного решения, но потому, что таков закон жизни. Кларе казалось, что с этого дня ей труднее стало нести свой крест.

Ее собственный ребенок провел много дней на пострадавшем корабле, один с человеком, который, в чем в Марстале больше не сомневались, был убийцей. Кнуд Эрик мог умереть, и она знала, что смерть его, как и все прочие, как смерть Хеннинга и Альберта, будет для нее жгучей пощечиной от жизни. Никто не хочет с ней знаться. Все они повернулись к ней спиной, ушли во мрак, в глубину или в море, а последнее — то же, что смерть.

Хельмер и Вильгельм вернулись домой вместе с Кристиной. Вильгельм еще не пришел в себя после тяжелого похода через Атлантику. Хельмер, стоя перед отцом и матерью, громко рыдал. Он пошел в подмастерья к бакалейщику Минору Йоргенсену.

А Кнуд Эрик?

Он остался следить за кораблем, ожидая прибытия новой команды. Клара исходила из того, что ему так приказали, и пошла к судовладельцу, брату покойного капитана Баера, Херлуфу Баеру. Она представляла себе их встречу как встречу судовладельца с судовладельцем, мужчины с мужчиной. Именно эти слова она мысленно произносила, заходя в судоходную контору на Конгегаде.

— Я, конечно, понимаю, что мальчику досталось, — сказал Баер после того, как поднялся, пригласил ее войти и вновь уселся на свой обитый кожей стул и, казалось, слился с ним, являя собой образец невозмутимости и — она не могла не заметить — мужского авторитета. — Но кто-то же должен был остаться присмотреть за кораблем.

— Ему всего пятнадцать! — воскликнула Клара.

— Он крепкий парень. Я слышал о нем только хорошее. Конечно, он может уволиться, хоть для нас это создаст определенные трудности. Но он не выражал таких пожеланий.

Херлуф Баер смерил ее взглядом, и она сразу поняла: причину, по которой он не хочет пойти навстречу ее просьбе и отправить Кнуда Эрика домой, она с самого начала определила неверно. Это не встреча судовладельца с судовладельцем. Это встреча мужчины и женщины, а озабоченная мать ничего не понимает в судоходстве.

Она топнула ногой и ушла, не попрощавшись. Пусть ходит и рассказывает об этом, если хочет. Ее злило собственное бессилие. Что он о себе возомнил, маленький, самодовольный толстяк? Она может с легкостью его разорить, растоптать каблуком, которым только что стукнула об пол.

Затем она успокоилась. Возбуждение сменилось трезвостью. Неудивительно, что ей не удается образумить Кнуда Эрика. Весь город придерживается заблуждения, будто за морем — будущее, а там лишь ожесточение и холодная смерть.

* * *

Пришел день, когда она поверила, что Кнуда Эрика больше нет.