Мэрилин Монро - Дональд Спото

Мэрилин была на год старше и Леммона, и Кёртиса, поэтому ее ввергала в ужас мысль, что на экране она может выглядеть старой, и она нервничала из-за того, что в своем комичном переодетом виде те вообще будут напоминать пацанов-школьников. «Мэрилин цеплялась ко всему, — вспоминал Аллан Снайдер. — Она говорила, что у нее плохо накрашены губы, не так подведены брови и вообще что угодно, — лишь бы не выходить к камере». Если она даже опаздывала, все и так были благодарны, что она вообще пришла. Актриса жила, как это сформулировал ее друг, поэт Норман Ростен, «по мэрилинскому времени».

«Мне никогда не доводилось видеть или слышать, чтобы кто-нибудь так потрясающе руководил актерами, как Билли, — рассказывал позднее Леммон, — но никакие уговоры не давали результата, пока Мэрилин сама не приходила к выводу, что сыграла как следует. Иначе она просто говорила и говорила, как заведенная: "Простите, мне придется это повторить". А если Билли начинал что-то вроде: "Послушай, Мэрилин, а ты бы не могла..." — она тут же прерывала его: "Секундочку, Билли, помолчи немного, а то я забуду, как хотела это сыграть". Такие штучки не раз выводили меня из равновесия. Никто не мог ей объяснить, что у нее, в конце концов, есть профессиональные обязанности. Она не делала ничего, пока сама не приходила к выводу, что готова к этому».

Тони Кёртис был куда более злоречив и крепок на слово: он сказал, что, целуя ее, испытывал впечатление, будто целует Гитлера; скорее всего, имелось в виду, что такой поцелуй мог понравиться только Еве Браун[384]. «Это его проблемы, — беззаботно ответствовала Мэрилин. — Если мне приходится играть любовные сцены с тем человеком, кто на самом деле питает ко мне совсем иные чувства, то мне приходится разбудить свое дремлющее воображение, иными словами, покинуть этого человека, перебравшись в мир воображения. А Тони там никогда не бывал». Однако ей приходилось повторять нежную сцену десятки раз, чтобы вообразить все это достаточно убедительно, пока в конце, когда вымотанный и охрипший Кёртис смотрел на нее остекленевшим взором, Мэрилин таки распалялась, вжившись в роль, как она любила говорить, «органически».

Даже столь лояльный друг, как Ростен, вынужден был признать, что в такие минуты проблемы имелись у Мэрилин — с самой собой, — что она была женщиной трудной, несущей в себе груз своих эмоциональных тревог. Требование снимать многочисленные дубли она обосновывала тем, что с каждым очередным повтором становилась «все более расслабленной... и во время следующего повторения у нее получится еще лучше». Мэрилин не признавалась в том, что источником ее проблем было не только чувство неуверенности, но и страх, вызванный возвращением в Голливуд: она боялась, что потеряла все ранее завоеванное, что принадлежащая ей кинокомпания защищает ее заработки от налогов уже только символически, что ее снова, как когда-то, неверно оценят и плохо к ней отнесутся.

В начале сентября весь съемочный коллектив вел работу в известном «Отеле-дель-Коронадо», построенном в конце девятнадцатого века в викторианском стиле и расположенном в двух часах езды к югу от Лос-Анджелеса. После месяца напряженных отношений с коллегами и необоснованной убежденности в своей плохой игре Мэрилин снова стала в огромных количествах принимать по вечерам снотворные препараты. Кроме того, она временами принимала таблетки и на протяжении дня — видимо, для того, чтобы убить в себе чувство непригодности.

Гинеколог Мэрилин, Леон Крон, присутствовал во время съемки большей части материала к картине и не скрывал обеспокоенности здоровьем своей подопечной. «Мне казалось, — сказал он через добрых четверть века, — что она находилась в положении цветочницы из "Пигмалиона"[385]. Артур старался сделать из нее даму, а это порождало в ней огромное напряжение. Часто она говорила мне, что очень хочет иметь детей, но я предостерегал ее, что своими дозами спиртного и пилюль она убила бы ребенка, и объяснял, что вследствие приема барбитуратов в ее организме накапливаются токсичные вещества и невозможно предвидеть, когда одной-единственной рюмки окажется достаточно для того, чтобы вызвать выкидыш».

У Мэрилин, как она сама призналась чуть позже Аллану Руперту, было такое чувство, что она, играя роль Душечки Кейн, вернулась в точности к тому стилю исполнения, от которого сбежала из Голливуда в 1954 году.

Поэтому ей хотелось, чтобы фильм был скорее окончен, и в сентябре она на бланке «Отеля-дель-Коронадо» напечатала на машинке такое письмо Норману Ростену: «У меня впечатление, что эта лодка никогда не доберется до причала. Сейчас мы пробиваемся через пролив Гибели. Там бурно и порывисто...»[386]В постскриптуме Мэрилин добавила в кавычках: «Люби меня только за кудри мои золотые». Это был намек на ее любимые строки из Йитса: «Только Бог тебя любит за то, что ты есть, / А не за кудри твои золотые». Мэрилин годилась любая причина — лишь бы ее любили.

Быть может, потому, что со стороны ее супружество не казалось столь неудачным, Мэрилин, как и во время съемок «Автобусной остановки», скучала по Артуру и обратилась к нему, когда ее мучили сомнения по поводу текста, который надо было поместить в «Лайфе» рядом с ее фотографиями. Ричард Аведон снял ее в разных костюмах и позах, в которых она с изрядной фантазией имитировала Теду Бару, Клару Боу, Марлен Дитрих, Лилиан Рассел и Джин Харлоу. В качестве фотомодели Мэрилин оценивали совсем не так, как в качестве актрисы на съемочной площадке. «Она безумно легко идет на сотрудничество, — констатировал Аведон. — Позируя, Мэрилин отдается этому больше, чем любая другая актриса, любая женщина, которую мне доводилось фотографировать; она гораздо более терпелива, более требовательна к себе и более расслаблена и непринужденна, чем в жизни».

Артур написал в дополнение к снимкам Аведона текст, полный любви и признательности и выдержанный в хвалебном, едва ли не торжественном тоне. В нем подчеркивалась прямолинейность и впечатлительность Мэрилин, которая «радуется всему, как дитя... и испытывает сочувствие и уважение к немолодым людям... ребенок замечает в ней радость и надежду, а старушка знает, что нет ничего, длящегося вечно». По словам Артура, для актрисы самой важной была дань, возданная Харлоу: ведь последняя затронула не только и не столько разум, сколько чувства Мэрилин. Она «с сочувствием относилась к трагической жизни Джин Харлоу... идентифицируя себя с тем, что в этой женщине было наивной правдой, было подлинно манящим и сексуальным».

Когда Мэрилин прочитала этот комментарий, то почувствовала себя глубоко подавленной, а вовсе не воспрянувшей духом. Почему он подчеркивал ее наивность и склонность к тому, что было им названо «манящим и сексуальным»? Разве это всё, чем она располагает? Мэрилин отреагировала несколько невротически, поскольку данное эссе — один из самых лестных и похвальных текстов, которые написал о ней Миллер. Однако она, не обращая внимания на слова одобрения, впечатлялась сравнением с Харлоу. Упоминание о тяжелой жизни ее предшественницы, о ее борьбе с Голливудом и последовавшей за этим ранней смерти подействовало на мучимую неуверенностью Мэрилин угнетающе, и в пятницу, 12 сентября, она позвонила Артуру в Нью-Йорк. Неизвестно, о чем они разговаривали, но в тот же вечер Артур написал Мэрилин письмо о проблемах с собственной психикой, и это письмо сохранилось. Обращаясь к ней словом «любимая», он пишет, что она — его идеал и он просит у нее прощения за то, чего не сделал (имея, пожалуй, в виду отсутствие своего материального вклада в их брак), и за то, что сделал (видимо, намекая на злополучную запись в раскрытом дневнике). Сюда добавлено, что он, как ему кажется, делает о себе важные открытия во время психотерапевтических сеансов, которые регулярно проводит с доктором Левенстайном и которые позволяют ему понять причину заторможенности в его эмоциональной жизни. Он растолковывает Мэрилин пункты, вызвавшие у нее сомнения в статье, которая была написана для «Лайфа» (скорее всего, в дополнение к тому, что уже обсуждалось по телефону), и выражает убеждение, что его аргументы были правильными и интересными. Письмо кончается мольбой о том, чтобы она любила его и проявила терпимость к его душевному разладу и внутренним сомнениям[387].