«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

роли Скамейкина в кинофильме «Цирк»), Софья Пилявская. Мог ли я предположить тогда, что эти уважаемые люди с молодых лет были связаны с теми, с кем судьба распорядится связать и мою творческую жизнь. В их разговорах рядом с именами Станиславского, Вахтангова, Мейерхольда звучали имена Юрия Александровича Завадского и Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф. И мог ли я в самом радужном сне увидеть себя на одной сцене с Мордвиновым и Пляттом, Раневской и Орловой? Чувствовать присутствие в полумраке зрительного зала за режиссерским столиком И. С. Анисимову-Вульф, проходить репетицию с самим Завадским? Конечно, нет. Я тогда мало верил в судьбу.

Истинный Театр немыслим без Творца. В театре им. Моссовета такой личностью, что творит в искусстве, был Юрий Александрович Завадский. Признанный ученик Станиславского и Вахтангова, яркий художник, заявивший о себе как о режиссере с изысканным чувством вкуса и яркой фантазией, – вот что знал я о Завадском, переступая порог студии Художественного театра. А позднее познакомился с фрагментами его легенды. Магнит, притягивающий женские сердца. Аристократ духа. Равнодушный красавец. Надменный Онегин, перед которым когда-то склонила голову даже неистовая Марина Цветаева! Волшебник Театра…

Он умел создавать удивительную атмосферу вокруг себя. Когда Завадский появлялся в Доме актера, в зрительном зале своего театра, в консерватории – люди вставали, обменивались восторженными взглядами. Это было что-то реликтовое, почти ушедшее из нашей жизни и удивительно прекрасное. Это был спектакль! Спектакль – контакт, который запоминается навсегда. «Волшебная взаимность», – как любил говорить об этом сам Завадский. Но как рассказать о Завадском людям, которые не соприкоснулись с ним, не наблюдали его на репетициях, не видели лучшие его спектакли? «Разве разъяснишь словами музыку?» – говорил он.

Каким он был? Очень разным. Но главное в том, что от него шла аура высокой культуры, духовности, интеллигентности. Завадский – последний романтик театра. Конечно, если бы я, скажем, попал во МХАТ, то, может, в «Сталеварах» бы и сыграл. А я попал к Завадскому. Тогда в его театре шли «Виндзорские насмешницы», «Бунт женщин», «Маскарад», «Отелло». После окончания Школы-студии предложения у меня были разные, и во МХАТ меня звали. Но почему-то меня больше привлек Завадский, и не только своей аристократической внешностью, а скорее конкретным предложением работы. Мне кажется знаменательным, что, когда я вошел в театр, первым, кто меня встретил, был Юрий Александрович. И я почувствовал, что его доброжелательная простота – не просто любезность интеллигентного человека, но обязывающая простота, требующая ответственности с моей стороны. Не думаю, что, приглашая меня в свой театр, Ю. Завадский преследовал цель, чтобы молодой актер Бортников занял в его коллективе положение, обозначаемое каким-либо амплуа. Ему был нужен актер близкий по духу, способный участвовать в воплощении его далеко идущих планов. А тогда Юрий Александрович уже приближался к своему семидесятилетию.

Работая с Завадским, я понял, в чем состоит сущность современных взаимоотношений режиссера и актера в процессе работы над спектаклем и ролью: полное творческое доверие актеру, его интуиции. Завадский никогда не навязывает актеру своего решения. Почувствовав индивидуальность исполнителя, угадав его замысел, он тонко и незаметно направляет его к верному решению. Юрий Александрович не умирает в актере, а живет в нем. Еще репетируя роль Раскольникова, я часто досаждал мастеру своими вопросами: «Где же грань между воплощением замысла по методу Станиславского и зрелищностью вахтанговской школы?» Завадский долго водил меня по кругу своих размышлений, и где-то с третьей попытки я получил его внятный ответ.

«В юности мне представлялось так: существует мой замысел – и все! – говорил Завадский. – Актеры обязаны его выполнять. Как и все молодые, я увлекался всякими новациями и жадно впитывал их. Тогда в моде был режиссер Гордон Крэг. В сущности, Крэг явился родоначальником режиссерского приоритета в театре. Для него актеры – марионетки, и в идеале ему нужно было, чтобы актеры только покорно воплощали его замысел. В дальнейшем я понял и мой опыт подсказал, что мне ближе другой путь: путь живого взаимодействия с актером, когда холодный расчет уступает место инициативе актера, импровизационному самочувствию, озорству, свободной атмосфере».

Общение с Завадским обогащает тебя и как человека. Проповедуя хороший вкус в искусстве, он покорял чистым и светлым отношением к миру. «Ненавижу мелочность, ложь, цинизм», – говорил он. Часто повторял, что самое страшное – это равнодушие. «Равнодушие – это позор в искусстве. Его оборотная, торговая сторона, начало ремесленничества».

Когда Завадский приходил в театр в великолепном настроении – это означало, что он сделал для себя какое-нибудь открытие. Например, в «Новом мире» опубликованы стихи Расула Гамзатова, с которым он очень сблизился, и Завадский по-детски счастлив! Помню его знаменитые еженедельные «беседы» с актерами, своеобразные лаборатории, где он теоретизировал, рассказывал об интересных встречах. Он умел найти подход к каждому, но иногда и сам робел перед своими «звездами». Так, почему-то всегда боялся Серафиму Бирман. Если в театре изредка появлялась Фаина Раневская, он немного передергивался, опасаясь, что начнутся ее остроты.

Он всегда был на равных с человеком любого сословия. Несмотря на то, что в театре существует очень жесткая иерархия, даже в буфете. А ведь Завадский происходил, между прочим, из старинного рода, – среди его предков – Аренский, Баратынский. Однажды на очередной беседе в театре, рассказывая о своем замысле спектакля по рассказам Горького, он заявил, что очень близок к народу и даже сам «из народа». На что Вера Марецкая немедленно среагировала: «Какой, к черту народ? Вы же – потомственный дворянин!» «Да, – ответил Завадский, – но я помню, что в нашем имении я дружил с сыном конюха».

В определенные периоды жизни он стремился к экспериментам, к новаторству. Ему импонировали актерская заразительность, свобода выражения своей позиции, пусть иногда и основанная на недостатке опыта и наивной непосредственности. Он мучительно переживал наметившийся дисбаланс труппы – «взросление» его учеников, неспособность иных актеров поддержать его художественные принципы. Завадский рассказывал, как подобные проблемы преследовали его еще в далекие студийные годы. Как-то он решил поставить пьесу своего друга, впоследствии замечательного поэта, Павла Антокольского «Кукла инфанты». Это была поэтическая сказка, где действовали фантастические персонажи. Спектакль был задуман как величественное зрелище с филигранной нюансировкой, а оказалось, что при имеющемся составе труппы нет возможности сделать его таким.

Юрий Александрович был тонким ценителем «великой музыки» и не пропускал ни одного громкого московского концерта. Завадский познакомил меня с великим С. Рихтером. Несколько раз мы вместе оказывались на его концертах. Однажды, вспоминая один из концертов, я заметил, что гениальный пианист исполнил Бетховена совершенно по-новому. Завадский вспыхнул, в его глазах сверкнули молнии, он возразил: «Рихтер велик не тем, что каждый раз играет Бетховена по-разному, а тем, что, однажды найдя решение, он каждый раз играет как будто впервые, отчего его исполнение делается неповторимым». И чуть понизив голос, добавил: «Вот этой неповторимости мы и должны добиваться в каждом спектакле».

Вот он – Юрий Александрович Завадский. Он рядом – и не потому, что в моей комнате висит его портрет, написанный мною и подаренный ему к его семидесятилетию, а потом унесенный из осиротевшего кабинета Завадского в театре. Нет! Он рядом, но как бы во сне-реальности – по-юношески азартный, обидчивый, ревнивый, непосредственный, злой, душевно богатый, непредсказуемый.

Показ в театр Моссовета

Девушка с моего курса, Наташа Никонова, с которой я дружил, была дочерью знаменитой актрисы детского театра Валентины Сперантовой и директора театра им. Моссовета. Однажды Наташа сказала: «Хочешь пойти на премьеру?»

– Что смотреть? – спросил я. – «Короля Лира» Шекспира. Нас усадили в директорской ложе! Зазвучала музыка, открылся занавес, и я, как завороженный, стал смотреть на замкнутое пространство сцены, где закипали шекспировские страсти. Пространство сцены постепенно увеличивалось, и фантазия свободно парила в удивительном поэтическом мире Шекспира. Но вот закончился спектакль. Загремели овации в зрительном заде. Публика вызывала актеров и вдруг актеры тоже стали аплодировать вместе со зрителями, и на сцену вышла… та самая элегантная дама, которую я уже видел на премьерах спектаклей с Любовью Орловой.