Стокгольм delete - Йенс Лапидус

Что с ним не так? Почему он не может, как остальные? Когда надо быть спокойным – сохранять спокойствие, когда надо взорваться – взрываться. Чтобы со стороны было видно, кто идет. Казалось бы: нет никого счастливее его в Северной Европе.

Ан нет! Дрожит как осиновый лист.

Непонятно, должен бы перерасти эти младенческие глупости – скоро двадцать. Должен бы, должен… но в глубине души Никола знал, что все так и останется. Последние годы… он делал все что положено, от друзей не отставал, повторял, что ему надоело мелочиться, просил взять его в настоящее дело…

И в то же время ему было очень страшно.

И с кем поделиться?

Он панически боялся идти на эту чертову стрелку. Суд Исака.

«Ты просто трус, Никола», – сказал он себе.

Ребята пошли зарядиться в туалет. Никола тоже нюхнул с полчаса назад, и кайф начал выветриваться.

Рядом с ним к стойке протиснулась совсем молодая девчушка и попыталась что-то заказать. Бармен сделал вид, что ее не замечает.

– Я тебе помогу, – покровительственно кивнул Никола и перегнулся через стойку. – Ты что, не слышишь, приятель? Обслужи девушку.

Бармен посмотрел на него специфическим барменским «а-ты-кто-такой» взглядом, но внезапно брови его полезли вверх, и он, как овечка, принял заказ. Никола обернулся – за его спиной стоял Юсуф.

Оказалось, девочку звали Паулина, ей всего семнадцать. Собственно, она не имеет права здесь находиться, наверняка предъявила ID кого-то из подруг. Она с приятелями уже начала праздновать. Устроили пикник в гавани. Выпили по стакану «Кикки Даниэльссон»[14].

– Это еще что такое?

– Биб.

– Какой-такой биб?

– Ты что, не знаешь, что такое биб?

– Нет.

– Bag in box. Биб. Любимый напиток Кикки.

Они посмеялись. У Паулины были яркие карие глаза.

– А это правда, что ты говоришь по-ассирийски?

Он был известен в Сёдертелье именно из-за этого. Он кивнул – не в первый раз ему задают такой вопрос.

– Я вырос с ребятами из Сирии.

– Потрясающе! Я даже польский не знаю, хотя мои предки оттуда. А еще говорят, твой дед читал тебе русских классиков, когда ты был маленький.

Откуда ей это знать? Он опять кивнул, на этот раз не так уверенно, и сменил тему.

– А ты с кем?

Никола огляделся. Приятели кружили по залу, поглядывая на него поощрительно: заслужил! Сегодня в самый раз потрахаться после такого долгого поста.

Он только надеялся, что они не слышали ее последний вопрос – насчет русских классиков.

Охотнее всего Никола проболтал бы остаток вечера с этой симпатичной девчонкой.

Потому что это была еще одна постыдная тайна: он не только трус, но к тому же и девственник. Он никогда еще не спал с женщиной.

Постель казалась жаркой и неудобной. Мать ушла куда-то с Тедди.

Завтра, завтра… этот чертов «суд» будет завтра. Ни он, ни даже Хамон не знают, когда и где. Вечно у них так – никто ничего не знает до последней минуты. Но сегодня вечером он должен провернуть одно дельце; что ж, это часть его работы.

Он, вообще-то говоря, должен был сейчас находиться на рабочем месте у Георга Самюэля, но позвонил, сказался больным. А что? Его состояние вполне подходило под определение «болезнь». К тому же мастерские были в Окерсберге, на другом конце Стокгольма, минимум час езды. Неужели мать и вправду надеется, что он продолжит практику?

На полке – фотографии в рамках. Молодая мама в студенческой фуражке и ярко-голубом летнем платье. Лицо веселое, а рядом дедушка, он заметно гордится дочерью. Через год родился Никола. Как-то, когда ему было лет одиннадцать, мать обронила, что дед был недоволен, когда она его родила.

– Почему? – спросил Никола. – Разве он меня не любит?

– Конечно, любит. Он любит тебя больше всего на свете. Но он хотел, чтобы я поступила в университет или в другую высшую школу, а когда ты родился, он решил, что моя карьера кончена. По его мнению, я родила слишком рано. Мне было всего двадцать.

Забавно: Никола помнил до сих пор, что он тогда ответил матери.

– Двадцать лет – не рано, мама. Посмотришь, когда мне будет двадцать. Я, может, буду хозяином всего Сёдертелье.

Даже матери он не решался сказать правду…

В три часа утра Хамон помахал рукой – пора. Шалман закрывается. Симпатичная девчушка, Паулина, уже час как ушла домой.

– Она же тепленькая, – пожал плечами Хамон. – Почему не повел ее к себе?

– Не знаю…

– Ладно, не беда. Праздник продолжается.

Никола не понял, что он имеет в виду. В три часа в Сёдертелье все закрыто, кроме подпольных клубов. Но там и не выпьешь. Там покер и кости.

– О чем ты? Поедем к тебе, что ли?

– Ну как же – ко мне. Раскатал губенки… Я же говорил насчет спецэффектов, помнишь? Так что – вперед!

Почти все ребята разошлись. Кто-то был пьян в стельку, кто-то обкурился и нанюхался. Кому-то повезло снять телку. Юсуф двинул в Барсту играть в карты. Кроме них, остался только Белло. Он ждал их у выхода.

Никола больше всего хотел домой. Устал, хмель понемногу выветривался. Что затеял Хамон? Что он имеет в виду под «спецэффектами»?

Белло куда-то позвонил, и через несколько минут подкатил потрепанный «Форд Фокус».

– Наш собственный такси-сервис, – Хамон открыл дверцу.

Они выехали из Сёдертелье на шоссе. За рулем – парень, очевидно, хороший знакомый Хамона, но Никола его никогда не видел. Минут через десять свернули к Норсборгу. Обычно за рулем сидел Никола. Ему и сейчас очень хотелось порулить… но нет. Рисковать можно, но глупо рисковать – увольте.

– Что ты задумал? – спросил он.

– Пальчики оближешь. Только для тебя.

Сквозь открытое окно струилась ночная прохлада. Уже начало светать.

Хамон потыкал пальцем в мобильник.

– We are here now. What is the code?[15]

И он и Белло выглядели так, будто только что выиграли миллион в «Трисс»[16].

В подъезде пахло мочой. Лифт не работал. Хамон то ли хохотнул хрипло, то ли чихнул, как старый испорченный мопед, и позвонил в дверь.

Открыла женщина в халате, обняла Хамона.