Наше неушедшее время - Аполлон Борисович Давидсон

Переплыл все моря-океаны

Видел пальмы и северный лед[66].

В другой песне:

Я в записке из Сиднея напишу три строчки.

Что-то не видел я тогда моряков, которые бывали в Сиднее, да еще писали оттуда записки.

И уж, конечно:

Что с тобой сравниться может,

Сторона родная!?[67]

Родную страну, конечно, любили, но как с другими сравнить? Других-то не видали.

А не по команде, любили петь:

И только пыль-пыль-пыль

От шагающих сапог…[68]

Не все знали, что это Киплинг (так же, как не все сейчас знают, что известный романс в фильме Рязанова «Жестокий романс» – тоже Киплинга).

А Африка? Много ли о ней тогда говорили, писали? Пожалуй, только газетные статьи о преступлениях колониализма и расизма. И то в очень общей форме: мол, как это плохо.

Старые петербургские интеллигенты отзывались:

– Но все-таки – разве Европа принесла в Африку только зло?

На моем курсе учился дагестанец. Хороший и способный студент. Как-то я встретил его: на нем, как говорится, лица нет. Совсем поникший. Я долго добивался: в чем дело? Он отмалчивался. Потом не выдержал:

– Помнишь, я повесил над своей койкой в общежитии портрет Шамиля. И обрадовался, когда историку Гусейнову присудили Сталинскую премию за книгу о Шамиле. Ну а теперь, ты знаешь, это присуждение отменили. И соседи мои в общежитии сорвали портрет Шамиля, бросили на пол.

Та встреча с дагестанцем заставила меня снова задуматься о национальной политике – уже не только в Африке. Но и о том, что́ история Африки может помочь понять. Так ее история стала в моих глазах еще важнее и нужней.

Судьбы старших коллег

Опасность избранного мной пути – стать историком – увидел и в судьбах тех, на чьи советы надеялся. Как я уже говорил, в Советском Союзе тогда только три человека занимались историей Черной Африки. Все они жили в Ленинграде.

В начале 1949-го на истфаке состоялась защита кандидатской диссертации одного из них. Тема: «Восстания африканцев в германских колониях в начале ХХ в.». Я, первокурсник, впервые пошел на заседание Ученого совета. Оппоненты: профессора Ольдерогге и Полетика. Диссертант, Вениамин Яковлевич Голант, выступал хорошо. Ни у кого не возникло сомнений. Мавродин, как декан, вел заседание Ученого совета. Он объявил результаты голосования: диссертация одобрена.

Через две или три недели Мавродина исключили из партии и, разумеется, убрали с должности декана. А новый декан, Корнатовский, вновь собрал Ученый совет и в категорической форме предложил аннулировать предыдущее решение.

Почему? Диссертант, В.Я. Голант, видите ли, не разоблачил роль США в тогдашних колониях Германии – роль, разумеется, коварную и пагубную. Как же иначе можно было характеризовать ее в 1949-м, в разгар холодной войны? Члены Ученого совета отлично понимали, что никакой сколько-то заметной роли США в тех событиях не играли. С невеселой улыбкой говорили между собой:

– Да, не показан в диссертации хищный оскал звериного лица американского империализма.

Выступить против Корнатовского осмелился только Полетика. Ученый совет присуждение степени отменил. Диссертанту дали возможность снова защищаться лишь через три года. Придя тогда на очередное обсуждение, академик Струве (он сочувствовал диссертанту и раньше, но молчал) сказал:

– По сравнению с Вами и Одиссей не такой уж страдалец.

Но это было потом, через несколько лет.

В апреле 1949-го, вскоре после той злосчастной защиты, арестовали Михаила Борисовича Рабиновича, автора диссертации о подготовке Англо-бурской войны. За что? Спросите что-нибудь полегче.

Третий африканист-историк А.Л. Витухновский представил диссертацию весной того же 1949-го, как раз когда арестовали Михаила Борисовича, его научного руководителя. Михаил Борисович сидел в известной ленинградской тюрьме «Кресты». Его отзыв на диссертацию вместе с другими бумагами забрали при обыске. Михаил Борисович понимал, что отсутствие отзыва научного руководителя приведет к отмене защиты. И сумел (можно представить, как это было ему трудно) уговорить следователя переслать этот отзыв на истфак!

Объявление о предстоящей защите Витухновского все же появилось на доске объявлений факультета. Проходя мимо, я и мои друзья перешептывались:

– Неужели все же дадут защититься? При арестованном-то руководителе?

И ждали, когда объявление снимут.

Что-то в привычной машине не сработало: Витухновскому дали защититься. Но в университете и вообще в Ленинграде не оставили. Послали в Петрозаводск. Архивов нет, да и в библиотеках там – какая уж Африка!

Потом, через много лет, Витухновский рассказал мне при встрече, как в 1937 году, будучи студентом, он в институтской стенгазете призывал всех к дружбе и привел слова Крылова:

Мы, верно, уж поладим,

Коль рядом сядем[69].

Но тут-то и начались массовые аресты. Год-то – 1937-й! И в цитате уже увидели не призыв к дружбе, а «рядом сядем».

Вот такова судьба трех историков, к которым я хотел обратиться. На факультете шептались: что ж, все трое – евреи, а ведь идет антисемитский разгром «безродных космополитов». Но если задуматься, была и еще одна сторона. Если бы Африка играла в советской геополитике сколько-то заметную роль, может быть, хоть кого-то из них оставили. Но Африка не очень была нужна, а значит, не нужны и те, кто ее изучал.

Хотелось мне расспросить еще и Льва Николаевича Гумилёва. Он был аспирантом восточного факультета. Африкой не занимался. Но он – сын моего любимого поэта. И о путешествиях отца по Африке, конечно, знал. Но и тут я не успел. Его тоже в 49-м арестовали, уже повторно.

И это еще не все.

В 1950-м Николай Павлович Полетика искал, куда бы ему поскорее унести ноги из Ленинградского университета. Понимал, что ему несдобровать. Беспартийный, ведет себя не совсем как надо! Желающих занять его кресло завкафедрой – хоть отбавляй.

Когда он раскритиковал работы двух своих аспирантов, те ему ответили:

– Не забывайте, мы у Вас тут на кафедре – от партбюро.

Полетика, знаток истории дипломатии, сумел тут показать себя дипломатом. Договорился с Ташкентским университетом о переходе. Поймал в Москве, в Министерстве высшего образования, только что назначенного нового ректора Ленинградского университета. Объяснил, что откликаясь на призыв помогать периферийным вузам, он готов пожертвовать своей должностью в ЛГУ и переехать в Ташкент. Ректор, еще не очень знакомый с делами в ЛГУ, подписал заявление Полетики. А на истфаке еще долго сокрушались: ушел, не успели прищемить ему хвост.

Да и у африканиста Дмитрия Алексеевича Ольдерогге (1903–1987) настроение было аховое. В 1950-м