Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

партийный документ подтверждает истину – большевики всегда боялись свободомыслия. Именно этим и объясняется долгая трагедия российской интеллигенции.

Ленин и церковь

Электричество заменит крестьянину Бога. Пусть крестьянин молится электричеству; он будет больше чувствовать силу центральной власти – вместо неба[131].

Так говорил Ленин, беседуя с Милютиным, Красиным и некоторыми большевиками, обсуждая проблему электрификации России.

Электричество крестьянин принял, но оно ему не заменило Бога. Он, Бог, у крестьянина, мужика был с детства в душе, внесенный туда общинным воспитанием, изумительной красотой и искусством религиозного обряда, великолепной литургией музыки. Наверное, Бог крепче держался бы в душе россиянина, если бы он не был так тесно связан с царем. Пал царь, зашаталась и вера. Ленин тонко учитывал феномен российского двуединства религии и монархии.

Российская империя, рассыпавшись, воскресла в империи советской. Она предстала перед миром в своем греховном величии. В обществе на место религии была декретирована идеология марксизма‐ленинизма. Эта светская религия, однако, несмотря на проповедь безграничного насилия к своим врагам, не смогла полностью уничтожить в великой стране церковь и религию. Хотя усилия для это были приложены титанические. Николай Бердяев писал в изгнании: «Русский народ – народ апокалиптический. Он сделал опыт осуществления социализма. Он не принял гуманистической цивилизации с демократией и парламентом, и в этом трагическом опыте выявились последние пределы социализма, изобличающие его природу. Люди Запада должны многому научиться в этом опыте. Действительность показала, что вопрос о социализме не есть вопрос экономический и политический: это вопрос о Боге и бессмертии. Я вам советую над этим задуматься»[132].

Ленин задумался над этим еще на пороге века. У него не было, как у бывших марксистов П.Б. Струве, Н.А. Бердяева, Г.П. Федотова, долгих и мучительных размышлений. Ленин не оставил глубоких трактатов о месте и роли религии в человеческом обществе. Лидер большевиков ограничился пропагандистскими памфлетами «Социализм и религия», «О значении воинствующего материализма», некоторыми партийными указаниями в программных документах.

Ленин признавал (правда, формально) свободу мысли. Но не признавал свободу веры, ибо видел в религии «один из видов духовного гнета». Он без обиняков повторяет классический марксистский тезис «Религия есть опиум народа»[133]. Конечно, свобода веры предполагает и свободу неверия. Для Ленина важна лишь вторая часть формулы.

Он сам поразительно легко, без видимых мучений, сомнений, переживаний порвал с религией, так никогда и не погрузившись в ее лоно. Раннее увлечение материалистическими учениями сделали его переход от полуверы (в школьные годы) к неверию легким и незаметным. Его не мучили вопросы о том, что далеко не все проблемы бытия и небытия могли быть им объяснены с позиций экономического детерминизма и материалистической диалектики. Ленин никогда не задумывается, что «простые» объяснения марксизма сложной материи бытия часто походят на мистические заклинания, требования верить в истины, изреченные Марксом. Но это больше похоже на обезвоженное христианство.

Ленин никогда не думал, что коммунистическая идеология является светской религией, но крайне вульгарного уровня. Все мы, и автор настоящей книги, долгие десятилетия были в ее плену. Нет, я не утверждаю, что марксизм – сплошная «черная дыра». Нет. Там, где марксизм идет рядом, а часто и переплетаясь, с позитивизмом, там мы видим движение мысли. Самый лучший критерий марксизма – его сопоставимость с вечностью. Сегодня дикими предстают концепции диктатуры пролетариата, отмирания государства, теория мировой революции и многие, многие другие «учения», которые должны были жить столетия и определять бытие людей в XXI веке…

Н.А. Бердяев хорошо сказал: «Есть глубокое различие между вечным и тленным, преходящим во времени. Пример: марксистско‐коммунистическую литературу в будущем никто никогда не будет читать, разве только для исторических исследований, так в ней все бездарно и незначительно. Но пока будет существовать человечество, будут читать пророков, греческую трагедию, Платона, Данте, великих философов, нашего Толстого и Достоевского. Ненависть к человеческой гениальности, к высоте и вечности есть пафос коммунизма»[134].

Слова Бердяева суровы, но во многом справедливы: коммунистическая идеология, воспевая насилие во имя эфемерного земного счастья людей, столь же безапелляционно вынесла «приговор» и религии. Ленин прав: «Религия должна быть объявлена частным делом» – таково отношение к ней социалистов. Но тут же, несколькими строками ниже, теоретик большевизма заявляет: «Мы никак не можем считать религию частным делом по отношению к нашей собственной партии». Это уже настораживает: провозглашая свободу совести, Ленин хочет эту свободу рассматривать через партийную призму. Он по‐прежнему повторяет старые атеистические выводы: «Гнет религии над человечеством есть лишь продукт и отражение экономического гнета внутри общества»[135]. Совершенно очевидно, что подобная формула ничего не объясняет, ибо не все духовные процессы можно механически вывести из экономического детерминизма.

В своих пропагандистских памфлетах, касающихся религии, Ленин нередко говорит как истый либерал. «Мы требуем полного отделения церкви от государства, – пишет он, – чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейным и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом…»[136] Зная непримиримый, бескомпромиссный характер лидера большевиков, с трудом верилось в эти заявления. Впрочем, никто им и не придавал никакого значения. Разве мог кто‐нибудь всерьез думать в декабре 1905 года, что через десятилетие с небольшим власть над гигантской страной будет в руках у Ленина? Но так случилось, и это, вероятно, самая большая неожиданность в XX веке.

Ленин получил полную возможность воплотить свои планы и воззрения в бренную жизнь. Конечно, церковь была мигом отлучена от государства. В большевистской печати стали обычными слова «поповщина», «религиозный дурман», «контрреволюционер в рясе», но, думалось, на этом дело и остановится. Ведь собирался же Ленин бороться с религией только «идейным оружием»…

Нужно знать Ленина. У него никогда не было ничего святого. Ни отечество, ни национальная культура, ни российские традиции. Разве могла рассчитывать церковь, что Ленин сохранит ее святость? Удивительно лишь то, что смертельный удар по церкви Ленин нанес так поздно, лишь в 1922 году, когда у него уже начали иссякать собственные силы. Ему до этого было недосуг. Тем более церковь вела себя тихо. На большевиков, например, произвела впечатление подчеркнутая аполитичность патриарха Тихона, который отказался летом 1918 года благословить «белое» движение. Можно только гадать, боялся ли Тихон немедленного террора «красных» или он интуитивно чувствовал обреченность «белых». Ведь те люди, которые проиграли Россию в 1917 году, едва ли могли рассчитывать, что завоюют ее в году следующем…

Был момент, когда патриарх хотел встретиться с Лениным по вопросу Троице‐Сергиевой лавры, которую декретом, подписанным вождем, превратили в атеистический музей. Тихон настаивал, просил, писал письма. Но тщетно. Большевики полагали, что даже рабочий контакт с высшим духовенством может их скомпрометировать. А главное, Ленин хотел показать, как надо