Оникромос - Павел Матушек

Он пришел сюда не по своей воле.

– Что это значит?

– Что его привели в Арцибию силой и он не хочет здесь находиться.

– Как это? Кто это сделал?

– Старейшие.

– Это лишено смысла, ведь они защищают Коллектив. Они создали Белую Пирамиду и Орден…

– Они навязали вам параноидальное чувство общности вместе с условиями, в которых вы живете. Вы слепо слушаете тех, кто воспользовался некогда упавшим здесь объектом из другого мира, чтобы потушить оргонное искрение, загнать всех энку в полную материальность и привести в Арцибию чужое существо, которое пожрало почти весь город и запугало выживших.

Разат все больше раздражались. Наконец они не выдержали и выпалили:

– Прекрати! Ты не должен так говорить! Это все ложь! Я тебе не верю!

– И хорошо. Я бы предпочел, чтобы ты этого не делал.

– Оставь меня в покое, я хочу вернуться в камеру, я заслужил смерть.

Энку-энку, который казался вторым Разатом, обернулся к нему и посмотрел ему в глаза.

– Не чувствуешь? Теперь есть только ты и ничто не изменит этого. Ты развеял иллюзию, которую они тебе навязали.

В первый момент Разат не понял, о чем он говорит, но вдруг до него дошло, что больше нет никаких «их» и никаких «нас», что теперь есть только он и все те, кто им не является. И почему-то он не чувствовал себя плохо.

– Я… – неуверенно прошептал он.

– Глубоко скрытая часть тебя, свободная от влияния Старейших, подсказала, как построить подходящий агрегат приспособлений. Благодаря этой системе ты уже давно питался только чистым маршумом и мог медленно, шаг за шагом, пусть и не вполне осознанно, реконструировать автономное пространство своего разума.

– Какая-то часть меня? Неужели?

– Очень хорошо, развивай эту подозрительность. Не доверяй никому и ничему.

– Тебе тоже?

– Разумеется.

Разат расстроился.

– Я все еще сижу в неиспользуемой тренировочной камере и жду смерти, верно?

– Да.

– Значит, ничего не изменилось…

– Не совсем. У тебя уже есть почти все, что тебе нужно.

– Для чего?

– Для того, чтобы сдвинуть неколебимое.

Разат почувствовал себя утомленным и разочарованным. То, что он испытал, постепенно приобретало консистенцию бредового, спутанного сна. И ему наверняка захотелось бы проснуться, если бы не это сияние оргонной Арцибии, которая существовала здесь, несмотря на ни на что, причем так, что это не могло не быть правдой. Разат понимал, что жить ему остается недолго, но ему была невыносима мысль, что он хотя бы на миг отдалится от этого сине-фиолетового искрения и умрет без его чувственного прикосновения к панцирю.

– Если бы обитатели твоей темной Арцибии увидели то же, что и ты, они не смогли бы больше думать ни о чем другом. Они стали бы другими энку. Так же, как и ты становишься сейчас другим, – сказал тот, кто поразительно напоминал Разата. – Но в этом нет ничего невозможного. Ты мог бы им помочь. Ты мог бы заставить их увидеть и измениться.

«Взять это искрение с собой, перенести его в старую темную Арцибию и не расставаться с ним ни на минуту – это гениальная идея», – подумал Разат.

– Как? Как это сделать?

– С помощью трех вещей. Внутреннего пространства, сформированного «рыбами», «косяком», «косяком рыб», а также того неясного начала, которое заставляет тебя хотеть сохранить исключительно для себя то, что на мгновение вынырнуло из глубины Зараукарда.

– Откуда?.. Как?.. Эта шарообразная форма и прекрасный золотой свет, и искра, это… это… Ты как-то к этому причастен?

– В некотором смысле.

– Ты часто это говоришь.

– Потому что это часто бывает правдой.

– Но спасет ли меня эта правда?

– Нет. Однако она может спасти ваш город. Арцибия не до конца мертва.

– Но она же угасла.

– Не до конца. Оргон все еще тлеет, и ему требуется немного, чтобы снова заискрить.

– Где? В этой глубине под городом?

– На самом деле это не глубина. Посмотри внимательно.

Разат поднял глаза. Он старался сосредоточиться на том, что простиралось под частично материальной городской структурой; на мерцающей, бесконечной бездне, наполненной оргонными искрами, от которых он не мог оторвать глаз.

– Ты не обратил внимания, правда? – спросил тот, кто выглядел, как второй Разат.

– На что?

– Я говорил о трех вещах, но перечислил только две.

– Действительно. А что третье?

– Смотри внимательно.

Разат вздохнул.

– Я не вижу ни дна, ни того, что могло бы быть источником искрения. Я не знаю, что мне искать, и я понятия не имею, о чем ты. Я ничего не понимаю. Возможно, если бы ты объяснил мне это простыми словами…

– В этом нет необходимости.

– Почему? – удивился Разат.

– Потому что это не ты должен понимать.

– А кто?

– Друсс.

– Кто?

– Тот, кто поймет, когда услышит правильные слова.

– Тогда почему ты говоришь это мне?

– По-другому не получится. Слушай и смотри, хорошо? Этого достаточно. Рано или поздно то, что ты видишь и слышишь, доберется туда, куда нужно.

– Думаю, у нас мало времени…

– Об этом не беспокойся. Ты смотришь туда, куда я просил?

– Да, но я уже говорил, что не…

Разат оцепенел. Где-то в задней части его головы произошел едва заметный сдвиг восприятия, небольшая, но явно ощутимая моментальная коррекция резкости, как будто кто-то или что-то, какая-то сущность, скрытая внутри Разатa, но не являющаяся им, перестроила его разум на немного другой способ видения. И тут же Разат увидел и узнал то, что излучал искрящийся сине-фиолетовый оргон, и скрытое в его сиянии постоянно творило Арцибию. Он пошатнулся, пораженный пониманием, от которого пробежала холодная дрожь. Чтобы не упасть, Разат машинально прислонился к гладкому стеклу выпуклого окна и понял, что оно является частью мощного шарообразного объекта, парящего высоко над городом, и что это вовсе не какой-то абстрактный шарообразный объект, но именно тот, что, вынырнув из Зараукарда, источал массивную глыбу золотистого сияния. Разат понятия не имел, каким образом он приобрел эти знания, но это было неважно, потому что знания эти не нуждались в его помощи и сами липли, как магниты, к прежнему восприятию, а затем превратились в ясное намерение, которое красноречиво дрогнуло, ненавязчиво побуждая его взглянуть вверх, прямо на солнце.

Разат уже давно хотел это сделать, потому ему хватило малой толики убеждения.

С мокрым шлепком я застыл на черных базальтовых плитах, покрывающих площадь в Мокудаде. Я обрел плотность, и мне стало плохо. Я долго блевал темной пенистой жидкостью, оставлявшей в горле приятное послевкусие ароматного дыма от горящего эвкалипта, воскрешающего в памяти заброшенный сад позади коптильни, куда пробирается тот, кто, по всей вероятности, не является мной, чтобы вместе с четырьмя другими, грязными десятилетними мальчишками в