Это было в Праге - Георгий Брянцев

— Что вас смущает? — поинтересовался Борн.

— Пожалуй, ничего.

— Не боитесь?

Обермейер усмехнулся.

— Я с того времени, как помню себя, никогда и ничего не боялся.

— Тогда о чем же говорить? Будем считать, что план «Г-прим», о котором рассказывали мне вы и фон Термиц, снова возродился, как феникс из пепла. Насколько мне известно, этим планом предусматривалась полнейшая обработка Крайны как подпольщика?

— Не только это, — возразил Обермейер. — Планом «Г-прим» предусматривалась большая игра с чешскими эмигрантскими кругами и их агентурой.

— Да, да… Я вспомнил, — согласился Борн.

Обермейер сделал вид, что скрывает зевок. Борн зевок заметил. Обермейер не спал почти две ночи во время своего путешествия в Прагу.

— Отдыхайте. Полагаю, что сегодня вы мне не понадобитесь, — сказал он и, пожелав доброй ночи, удалился. Войдя в свою комнату, он тотчас принялся за пасьянс.

«Интересно, как мне удастся реализовать мой план. Очень, интересно, — думал Борн, раскладывая карты. — Они шли к Крайне, а я пойду через Крайну. Своим планом я поставлю на колени всю Чехословакию. И Крайна у меня не обязательно станет министром. Собственно говоря, кто такой Крайна? Если с ним сговорились немцы, если сговорюсь я, то, чего доброго, сумеют сговориться и русские. Значит, он только средство к цели. К цели большой и многообещающей».

Пасьянс сошелся.

— Победа! — воскликнул Борн и хлопнул в ладоши.

Напрасно Нерич рассчитывал на то, что отныне его путь будет ровным и ему останется только благодарить судьбу, благоволящую к нему.

Работа в амбулатории завода в качестве дежурного врача его нисколько не тяготила и не связывала. Отношения с Боженой складывались как нельзя лучше. Лукаш, судя по всему, проникался к нему живой симпатией, о чем раньше Нерич и мечтать не мог. В средствах он не нуждался; думать надо было не о том, где их доставать, а как умнее расходовать, чтобы его образ жизни в новом положении не вызвал подозрений у окружающих — и главным образом у Божены и ее отца. Прэн относился к нему почтительно, да и не мог относиться иначе, зная, что к Неричу хорошо расположен Борн.

А о Дугласе Борне Нерич вспоминал только с благодарностью. Не повстречайся на его пути Борн, трудно сказать, что сталось бы с Неричем. Скорее всего, случилось бы что-нибудь катастрофическое и непоправимое. Куда бы он переметнулся от Михайловича в самые роковые для генерала дни? А Борн подсказал. И не только подсказал, но и потребовал исполнения, предложил, помог, поддержал. С каким страхом Нерич летел в Швейцарию! А вышло совсем не страшно. Стоило только предъявить письмо Борна (да и не письмо даже, а коротенькую записку), и прошлое Нерича навсегда было забыто.

«Да, Борн — это не Обермейер и не Михайлович, — признавался Нерич. — Борн — это фигура».

Сегодня утром врач, сдавая Неричу дежурство, сказал:

— Тут на заводе работает хороший вальцовщик, но очень больной человек. До него дошло, что вы участник освободительной борьбы в Югославии. Он заявил, что обязательно должен повидать вас.

— А кто он такой? — насторожился Нерич. Новые знакомства всегда его пугали.

— Я не знаю его фамилии. Он у нас человек новый. Слышал, будто он тоже был партизаном в ваших краях вместе с женой и поступил к нам в начале этого года. Вас он не знает. Во всяком случае, по фамилии не знает.

«Ну, это, пожалуй, ничем мне не грозит, — успокоился Нерич. — Только бы не попался знакомый».

А в полдень на прием в амбулаторию зашел человек, при виде которого у Нерича потемнело в глазах.

Он сразу вспомнил январский день сорок пятого года… Резиденция Михайловича… Запорошенная вьюгой деревенька… Небольшой рубленый домик с крышей, заваленной снегом… На допрос привели коммуниста-партизана Народно-освободительной армии. От него потребовали показаний, но он не сказал ничего. Он молчал, и молчал долго. Его допрашивали трое суток сряду, не разрешая ни присесть, ни прилечь. Допрашивающие сменялись каждые шесть часов. Двенадцать часов на допрос этого упорного пленного убил он, Нерич, и без всякого успеха. Пленный терял сознание, падал; его поднимали и снова ставили на ноги. Ему зажимали дверями пальцы, били табуреткой по голове, принуждали пить воду с разведенной в ней солью, капали на волосы горячей смолой. Никакие пытки не помогали. Пленный безмолствовал. И тогда Михайлович сказал: «В погреб! Дайте ему очухаться. Он еще заговорит».

И какой переполох произошел в генеральской ставке, когда обнаружилось, что пленный бесследно исчез вместе с часовыми, его охранявшими!

Вот этот-то сбежавший коммунист и стоял сейчас перед Неричем.

Нерич припомнил его фамилию: Пшибек. Чех Пшибек.

Видимо, Пшибек тоже узнал Нерича. Его черные глаза, пристально смотревшие из-под прямых, точно стрелы, сумрачных бровей, как бы говорили: «Так вот где нам довелось встретиться!» Но внешне он ничем не выдал себя, если не брать в расчет долгой заминки в разговоре.

Низким, с приятной хрипотцой голосом Пшибек сказал:

— Моя фамилия Пшибек. Я вальцовщик. У меня плохо с головой.

Сдерживая волнение, Нерич спросил:

— А что у вас с головой? На что жалуетесь?

— Следы войны. Ушиб. Одно время боли стихли, а теперь опять возобновились. Появилась тошнота. Даже в трамвае ездить не могу. Все вертится перед глазами.

— Садитесь, — пригласил Нерич. Ничего другого он сказать не мог: он — врач, Пшибек — больной.

Чутье подсказывало ему, что надвигается опасность. Надо было встретить эту опасность во всеоружии.

Исследуя больного, Нерич подумал: «Пока жив этот человек, я не буду знать покоя».

Он ощупал голову Пшибека, его затылок, осмотрел носоглотку, глазное дно. Уж Нерич-то хорошо знал, какие повреждения может нанести голове табуретка! Жаль, что она не угодила ему тогда в висок. Будь так, этот Пшибек не явился бы к нему сюда в приемную. Страх пробудил в Нериче ярость. Он испытал внутренний толчок: схватить загорелую тонкую шею Пшибека, сжать ее и не выпускать, пока не остановится дыхание. Тогда его голова навеки перестанет болеть. Нерич чувствовал, как перенапряглись его нервы. Испарина выступила на лбу.

— Остригитесь наголо и зайдите ко мне завтра… Я вас покажу специалисту, — глухо сказал он.

— Хорошо, — ответил Пшибек.

Когда за ним закрылась дверь, Нерич в полном изнеможении опустился на стул.

— Пытка… Настоящая пытка, — прошептал он дрожащими губами.

Ночь Нерич провел без сна. На его безмятежном горизонте появилось темное облачко, предвещавшее бурю. И даже свидание с Прэном, на котором был разработан реальный выход из создавшегося положения, не принесло успокоения. Терзаемый мрачными догадками и предчувствиями, томясь одиночеством, Нерич метался в горячей постели, как тяжело больной. Он боялся, что они опоздают с осуществлением плана, предложенного Прэном, и Пшибек успеет предпринять контрмеры. Он мысленно представил себе картину: завтра придет в амбулаторию, а его уже ждут там, схватят и поведут. Или же явятся сегодня ночью. Кто вступится за него, человека без гражданства? Не слишком ли рано он затеял всю эту возню с заявлением? Не поторопился ли?