Большой облом - Владимир Хачатуров

– Та що ж вы стильки мовчали, пан генерал! Да кабы знав, давно б його туда спровадил!

– А то сам не мог догадаться? – возразил генерал.

– Не, самому до такого нельзя догадываться, – Бог накажет! Мы ж з ним не один пуд сiли вместе зъили, не одну бочку горилки совместно ухайдокали, а скильки баб на пару перетрахано!..

– Я что-то не понял, – забеспокоился генерал – ты что же, отказываешься Абдулу ликвидировать?

– Да щоб я приказу не сполнил? Та вы що, товарищ генерал! – возмутился подполковник.

– Тады спрацюй это так, щоб с його скоропостижной и трагической москали разбирались. Нехай себе бошку ломают. Добавь им лайна до кучи…

– Дозвольте сполнять? – заторопился субтильный.

– А на посошок? – проявил заботу о личном составе пан генерал. Разлили по стопкам последние сто граммов.

– Будьмо!

– Будьмо!

– Тик я пишов? – подхватился Щербаков.

– А каву?

– Та ну ёё, у меня от него тильки изжога.

– Тады с Богом, Михась… И смотри, чтоб комар носу не подточил!

– Слухаю, пан генерал! Усё сделаем без шуму и пыли!

Подполковник извлек из заднего кармана брюк замшевый бумажник, отсчитал полсотни гривен и направился к выходу деловой походкой энергичного бизнесмена. Генерал, подозвав официантку, потребовал кофе по-варшавски и рюмку молдавского коньяку. Однако заказ его потонул в сильном грохоте с улицы, вслед за которым раздались испуганные вопли и паническая разноголосица противоугонной сигнализации припаркованных автомобилей. Генерал с неожиданным для его комплекции проворством выскочил из кабинки в проход, из прохода в вестибюль, взбежал по лестнице, но выходить на улицу не стал. Вместо этого сгорбился, насколько живот позволил, и осторожно глянул на улицу сквозь треснувшее стекло входной двери. Улицу затопляло удушливым черным дымом, и валил этот дым из догорающих останков автомобиля, в котором только такой профессионал как генерал мог признать трехдверный джип-ниссан подполковника Щербакова.

– Без шуму и пыли, – пробормотал генерал, бросаясь обратно в вареничную. Там он привычным движением предъявил всполошенному персоналу свои корочки и обнародовал приказ: во-первых, немедленно провести его черных ходом во двор; во-вторых, никому о нем, даже варте не заикаться, иначе… Но персонал не пожелал выслушивать всякие ужасы о том, что с ним станется, ежели он сдуру посмеет ослушаться такого гарного пана начальника, тем более, что он и не собирался ослушиваться, он всего лишь слушать не стал.

Перед черным ходом, то есть выходом, генерал вдруг оказался вооруженным небольшим, но ужасно черным пистолетом, угрожая которым, заставил администратора, провожавшего его, выйти во двор и осмотреться. Облитый потом администратор вышел на негнущихся ногах, осмотрелся, чуть не упал в обморок, но все же сумел дотащиться обратно к черному входу и убедить бандюгу с корочками и стволом, что все тихо.

– Ну смотри у меня! – поблагодарил его генерал и, низко пригибаясь, выскочил во двор.

Не успел он сделать и трех поспешных шагов, как откуда-то из зеленой тьмы палисадников грянула автоматная очередь. Генерал сделал еще полтора шага и повалился ничком на асфальт, истекая кровью и посылая мертвеющими губами подлым москалям страшные проклятия, которых, увы, никто, кроме, может быть, Бога, не услышал, и для потомства не запечатлел.

Тем временем у москалей в их пресловутом Кремле царило великое оживление в рядах чиновной рати – как местной, то есть кремлевской, так и пришлой, в смысле, правительственной. Президент, после затяжной, но непродолжительной болезни, прибыл, наконец, на свое законное рабочее место, водворился в своем кабинете и приступил в полном объеме к своим тяжким обязанностям: руководить, указывать, внушать, снимать стружку, уламывать, вникать в суть, разбираться с советчиками и их советами, наказывать отступников, приструнять врагов, привечать потенциальных друзей, – словом, энергично изнашивать личную задницу во славу отечества, бдеть у заветного кормила на радость россиянам и зависть врагам.

Кремлевские дьяки летали по коридорам власти на цирлах с сияющими физиономиями именинников. Баста! Кончилось время барвихинских лизоблюдов! Есть теперь и кремлевской свите кого играть, надоело репетировать! Пусть непосвященные, лишенные государственной жилки умники твердят сколько угодно о том, что вся эта политика с ее неизменными паблисити и политесом есть всего лишь задрипанное шоу, мыльная оперетка с ограниченным набором примитивных сюжетных ходов. Уж кто-кто, но кремлевская челядь прекрасно знает: и власть, и блага, и подлости, и инфаркты, и редкие проявления порядочности здесь самые что ни на есть настоящие, а страсти порой достигают шекспировских высот. Нет, недаром вечно кипит этот котел с восхитительным варевом, и не зря вечно толчется вкруг него, теснясь и напирая, толпа прихлебателей…

Вот и сегодня кого только не встретишь в этой передней всероссийского пронырства: вельможи, сановники, воины, законотворцы и прочие избранники и переизбранники сливок общества, – все проникли, просочились, прорвались, смешались в сплошную массу волнуемых патриотическими побуждениями государственников. Умны господа политики по разному, но безумны все одинаково: если и не попадут на прием к Самому, то хотя бы за развитием обстановки понаблюдают, хрен к носу прикинут, полезной информацией разживутся. В кого ни упрись взглядом, все как на подбор лихие, бывалые, высокопоставленные человеки, недаром в люди выбились, в людской оказались. Но особым вниманием пользуется моложавый секретарь-распорядитель со всепонимающим выражением лица: все поймет, все простит, обо всем позаботится. Наглядное воплощение принципов поступательного гуманизма. Некоторые из вышедших из употребления сановников прочат ему блестящее будущее, если, конечно, раньше на какой-нибудь ерунде не погорит. Ерунда же у российских политиков одна – сауна с блядями. И отказаться невмочь, и светиться голой задницей на весь мировой истеблишмент не хотца… Ну да черт не выдаст, свинья не съест, Бог простит, хозяин не заметит. Тем более, что преданность с порядочностью в нем не удерживаются, так и прут, так и лезут наружу. Слепой и тот увидит. А не увидит, добрые люди подскажут, внимание обратят, неписаные правила растолкуют, канцелярскими тайнами поделятся. Не за спасибо конечно и даже не за бутылку самолучшего французского коньяку. Такая роскошь, как кредит доверия, здесь не практикуется; все расчеты ведутся исключительно наличными, как на базаре, правда, без присущей этому почтенному заведению корректности.

В разных концах приемной залы расположились три серых кардинала – бывший, настоящий и будущий, – отмеченные одной на всех печатью угрюмой загадочности. Стоят себе в государственном безмолвии, спесиво поводя очами, словно они сами по себе, а преданные хороводы вокруг их особ – это так, броуновское движение чиновных масс.

Но вот появляется первый из вызванных на ковер силовиков. Костюм с иголочки, спина прямая, животик в пределах международных стандартов, глаз прозрачный, компетентный, зовущий на подвиги. Двери в святая святых за ним закрываются, хронометр включается, госпожа История приникает ухом к замочной скважине, жадно ловя обрывки судьбоносных фраз и суетных междометий. Один голос дрожит от пиетета, другой – от бодрости. Страна по своему обыкновению пребывает в кризисе, поэтому все вопросы одинаково важны, все ответы – малоудовлетворительны. Речь то и дело заходит о «прокоммунистических силах» и «антиконституционных элементах», мутящих воду в чистом омуте реформ. Причем в этом им потатствует как ослепший от прагматизма Запад, так и охреневшая от беспредела Чечня. Но вот всплывает и неслыханное здесь доселе слово «Южноморск». Голос коверного крепнет, поражая доверительностью обертонов и убедительностью эмфаз. Весь народ практически пьет, фактически колется, нюхает, курит и так или иначе употребляет всякую трагическую гадость, что, естественно, самым губительным образом сказывается на его самочувствии и природном оптимизме. Как выяснилось буквально накануне, с Востока к нам идет не только свет, но и дурман наркотической беспросветности. И перевалочным пунктом сей дурман избрал реченный южный град, власть в котором захватили ставленники татей, развратившие горожан обильными подачками – с одной стороны, и отравленными колодцами – с другой. Весь город поголовно жутко страдает неадекватными реакциями и нереальными представлениями. Доктора в тревоге, казачество в волнении. Запад проявляет повышенный интерес: причем спецслужбы – профессиональный, а репортеры – скандальный. В широких кругах международной общественности усиленно муссируются слухи о новом психотропном оружии русских. Немногочисленные друзья предполагают непреднамеренную утечку компонентов, многочисленные недоброжелатели изгаляются кто во что горазд: начиная с преступного массового эксперимента над собственными гражданами, до направленной пандемии с переброской заразы за пределы России… На этом докладчика останавливает терпкое, как хрен, словцо, срывающееся с уст обеспокоенного президента. Силовик медлит, лихорадочно размышляя, как ему реагировать: то ли продолжить недосказанную начальством фразу, то ли выразить свою поддержку и понимание сочувственной паузой. Однако президент не позволяет прийти к однозначному решению – требует немедленно привести разительный пример нереальных представлений, донимающих бедных, оболваненных южноморцев. Высокому чину только того и надо: тотчас поражает воображение начальства справкой об академии плейбоизма, то есть высшем учебном заведении, в стенах которого уже приступили к подготовке дипломированных бездельников, развратников и проходимцев. Президент впечатлен настолько, что вновь не удерживается от нескольких крепких междометий, интонационная насыщенность которых позволяет различить целую гамму противоречивых эмоций. Чуткое ухо силовика без труда улавливает нотку недоверия, что дает повод представить президенту неопровержимые доказательства своей правоты: копии учредительных документов академии, перечень изучаемых предметов (в котором особенно режет глаз «искусство соблазнения»), программу, устав и прочие аксессуары этого непотребства. Убедившись воочию, начальство поднимает на подчиненного взор, затянутый дымкой простого человеческого недоумения вперемешку с прихотливым туманом государственного негодования. Взор настолько красноречив, что не требует вербальной расшифровки; все, что ему нужно, – это принятие немедленных трудных, но оправданных создавшейся ситуацией мер. И меры, причем именно такие – трудные, но оправданные, – уже готовы к применению, достаточно только подписать вот этот вот исторический документ и самое позднее через семьдесят два часа все злопыхатели будут посрамлены, пакостники наказаны, злыми чарами одурманенный народ приведен в чувство. Документ небесным голубем опускается, минуя широкое президентское плечо, на главный стол державы. Президент вооружается авторучкой, вдумчиво склоняется, глядит исподлобья с хитрым прищуром: через трое суток, говоришь? все злопыхатели, говоришь? пакостники, говоришь? народ в норму придет, говоришь? Ох, смотри, головой отвечаешь! Чин в почтительном согласии склоняет голову: всегда готов избавиться от этой обузы! То есть рискнуть руководящим креслом. В смысле – должностью. Словом, уйти в опалу по собственному желанию. Если что… А ежели ничего, то это мой долг, святая обязанность, священное бескорыстное право разбиться в лепешку не ради славы и наград, а ради чего-нибудь посущественней…