Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

когда обнаруживаешь их в сердце большого города, который содержится в образцовом порядке, дивишься и ужасаешься одновременно. Их присутствие намекало, что за опрятными улицами и сверкающими чистотой фасадами, возможно, таится иная реальность – необузданная, попирающая все правила стихия.

Возможно, снаружи, за стенами бабушкиного дома, были и другие птицы, но я их не помню. Помню только, что много времени проводила в четырех стенах. Помню, что сквозь раздвижные двери-сёдзи просачивались, как сквозь фильтр, звуки внешнего мира – голоса, вещавшие по рупорам из фургонов: одни втюхивали жареный сладкий картофель, другие – правые политические идеи. Помню успокаивающий шум дождя: струи попадали в желоб на крыше и падали каскадом по медному цепному водостоку. В дождливые дни было самое время писать письма друзьям, которые, как перелетные птицы, летом мигрировали к северу – в лагеря в нашей провинции Онтарио. В дождливые дни было самое время читать.

В те годы, когда долгим японским летом мне казалось, что скука и одиночество вот-вот меня сожрут, я уходила в каморку в бабушкином доме, раскладывала на полу футон, включала электрический вентилятор и принималась за чтение: вот с чего началась страсть к книгам, страсть на всю жизнь.

Я пускалась в бега. Отправлялась с «Великолепной пятеркой» в английские или валлийские усадьбы, а с Клодией и Джейми Кинкейдами – в Нью-Йорк. По себе узнала, каково быть путешественником во времени и оборотнем в чужой шкуре. Жила в стародавнем юрском периоде и в атомную эру будущего. Жила в Макондо и в республике Сан-Лоренцо. Была то девочкой из домика в прерии[21], то французским частным детективом. Жила в беспросветной нищете, описанной Диккенсом, и купалась в роскоши баснословных наследственных богатств.

Книги были для меня самыми преданными спутниками. Вырвавшись из дома, я ехала в центр города – в район Синдзюку, покупала японские романы в английском переводе. Сосэки. Танидзаки. Оэ. Из книг я сооружала вокруг себя гнездышко на татами, рядом с буддийским алтарем моей тетки. От алтаря веяло сандаловым ароматом: на нем дымились благовония.

Книги были для меня всей жизнью и наркотиком. Они «были живые и говорили со мной, – написал Генри Миллер. – У чтения в детстве есть существенный фактор, о котором мы склонны забывать, – физическая обстановка в тот или иной момент. Как отчетливо, спустя годы, помнишь шершавость любимой книги, шрифт, переплет, иллюстрации и тому подобное. Как легко припоминаешь место и время первого прочтения. Одни книги ассоциируются с болезнью, другие – с плохой погодой, одни – с наказаниями, другие – с наградами… Эти чтения – определенно „события нашей жизни“».

В детстве я была маленьким книжным червячком, а когда выросла, стала взрослым книжным червем. Книги доставляли мне наслаждение, но заодно дозволяли сторониться мира, поворачиваться к нему спиной, когда он пугал меня или нервировал. В книгах я могла скрываться от требований, которые ко мне предъявляли, от дневных событий, от семьи и непосредственного окружения. В глухой ночи книги утешали и поднимали настроение, а когда я уезжала далеко от дома, служили суррогатом, заменявшим дружбу.

Сьюзен Сонтаг в одном из своих дневников отметила, что даже перед лицом смертельной болезни не может обходиться без чтения, и написала: «Не могу перестать читать… Пью через тысячу соломинок». Мне знакома эта неутолимая жажда слов, даже – и особенно! – когда переживаешь кризис. Эта фраза Сонтаг напомнила мне знаменитую фотографию: 1940 год, Лондон, руины разбомбленного книжного магазина. Несколько мужчин роются в книгах на полках – вероятно, воздушная тревога уже отменена: наглядный пример британской стойкости, а может, неудержимой библиомании, признак то ли безумия, то ли неистребимого оптимизма.

Благодаря книгам я накопила огромный запас счастья, но, если говорить с собой начистоту, я понимаю, что они заодно лишили меня чего-то. Реальный мир я видела мельком, в промежутках между абзацами романов. Выводила на бумаге слова, когда могла бы стоять обеими ногами на земле.

С тех времен в Японии мне до сих пор – каждый раз, какую бы книгу я ни раскрыла – чудится прикосновение к шершавому плетеному татами. А еще я не в состоянии читать стоя или сидя. Чтобы погрузиться в книгу с головой, мне нужно прилечь. Лучше всего читается, когда я закутана в одеяло, как мумия.

Иногда книги были для меня уютным домом, а иногда – тесным футляром.

⁂

Да, я проглотила невесть сколько книг, но до сих пор чувствую себя недотепой почти во всех житейских ситуациях: ведь чтение по определению дает только заемный опыт. Книги познакомили меня с мировыми религиями, древними цивилизациями и политическими движениями, с травматическими последствиями современной войны для психики, с теорией права, историей искусства и теориями бессознательного. Развили во мне способности к сопереживанию и интуитивным догадкам. Но я до сих пор не умею отличать ядовитые ягоды от неядовитых, предсказывать погоду, перевязывать раны или разжигать костер без спичек.

Напрашивается возражение, что мой круг чтения просто слишком узок. Я лично знакома с множеством книжных червей, которые умеют управиться с житейскими делами, не теряются в материальном мире. Саймон умеет печь хлеб. Джейсон – строить дома. Хироми – собирать дары леса. Джуд – ставить припарки. Сьюзен – делать веревки из древесной коры. Саша – принимать роды. Возможно, часть этих познаний почерпнута из книг, но, подозреваю, в основном они впитывались постепенно – так сказать, путем осмоса, – из практических наблюдений и долгих разговоров, методом проб и ошибок, в размышлениях и в молчании.

Иногда, когда мне кажется, что я одна такая невежественная, я гадаю, какие знания есть у других. На улицах своего района вижу бородатых мужчин в винтажных клетчатых куртках – ни дать ни взять лесорубы, вижу грациозных женщин в платьях фасона «прерия» – вылитые хозяйки ферм с фронтира. Они-то выглядят так, будто направляются сплавлять лес по горным речкам и собирать цветы в бескрайних степях. Они-то выглядят так, будто наверняка знают слова типа «ручей», «лютик», «цапля», «ясень», «бурак», «ржание», «уздечка», «крыжовник», «ворон», а также «сережка», когда это не бижутерия.

⁂

В 2007 году издательство Оксфордского университета вычеркнуло из своего «Словаря для юных» некоторые слова, имеющие отношение к природе. В том числе названия тридцати видов растений и животных – такие, как «желудь», «ежевика» и «гольян». На высвобожденное место поместили сверхсовременные термины – такие, как «аналоговый», «широкополосный» и cut-and-paste. В 2015 году группа писателей из разных стран написала открытое письмо с просьбой вернуть старые слова на прежнее место.

«Наша просьба основана на двух причинах. Во-первых, мы уверены, что с самого начала нашей истории природа и культура взаимосвязаны. И вот теперь, впервые с начала времен, есть риск, что эта связь разрушится, и это пойдет во вред обществу, культуре и природной среде.

Во-вторых, детство сейчас претерпевает глубокие перемены, в том числе негативные, и то, что