Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений - Кио Маклир

из головы прогулкой. Чтение утешало и очищало. Я пошла на мировую с чтением. У настоящего искусства выживания широкий арсенал: одни способы действуют на физическом уровне, другие исподволь.

Мир книг и реальный мир совместимы. Зна-ние – не противоположность страсти. Настоящее знание не тушит искры энтузиазма, высекаемые невежеством. Настоящая книга – не могильщик радости. Научные термины, которые учишься употреблять всё увереннее и ловчее, постепенно с ними осваиваешься, начинаешь включать в свой личный лексикон, – эти слова могут быть тайным ходом для страсти. Там, где кончается какое бы то ни было знание, начинаются нехоженые дебри.

«Успей что-нибудь узнать прежде, чем умрешь». Успей, прежде чем умрешь, узнать, что все твои знания никогда не будут исчерпывающими.

Май

Запинка

мексикансkие чечевицы, магнолиевый лесной певун, чернозобики и средние кроншнепы

о том, как хрупки птицы и люди, особенно когда у нас почва уходит из-под ног

В мае я обнаружила, что мой младший глотает книги. Лижет обложку, отрывает от страниц клочки и жует. Об этой новой привычке я узнала в один прекрасный вечер, когда сын пожаловался на тошноту и отрыгнул комок голубой бумаги – страницу из полного собрания комиксов «Мелочь пузатая» за 1964/1965 год. Когда я ввела правило «книги не еда», он послушался моментально и снова стал применять их только для чтения.

Если бы этот синдром книгоглотательства возник ни с того ни с сего, я, возможно, разволновалась бы всерьез, но в ту пору мой восьмилетний сын был нервным мальчиком: сосал пальцы, иногда мучился бессонницей, частенько – необъяснимой болью в животе, и беспокойной энергии в нем хватило бы на двоих. Иногда он выплескивал ее с огоньком (рисовал комиксы, танцевал), а иногда – в форме странных поступков.

В один из таких незабываемо-странных периодов он, чувствуя новую придирчивость к себе в школе, приходил домой и метался по комнатам, словно мячик во власти ураганов, и категорично объявлял: «Всё, с меня хватит!».

Я усвоила, что не стоит относиться к таким фазам развития слишком серьезно и принимать их целиком на свой счет, хотя и чувствовала определенную ответственность: все-таки у него мои гены. Я человек нервозный, и приливы паники и волнения вертят мной как хотят. Нервозность у меня в роду. Я из династии ногтегрызов, зубоскрипунов, бумагораздирателей… Подозреваю, что книгоглотатели среди моих предков тоже попадались – хоть в английских старинных домиках с соломенными крышами, хоть в продуваемых всеми ветрами минка – японских крестьянских домах.

Я понимала: сын должен найти способы снимать стресс, нараставший с тех пор, как он пошел в школу. Научилась брать паузы, глубоко дыша, когда настроение у него стремительно менялось – он был как сломанный приемник, переключающийся с одной частоты на другую. То злорадство, то огорчение, то шторм ярости, то чувствительность, то упрямство, то достойные оперной дивы капризы. Я дала сыну прозвище «Свистать всех наверх», намекавшее, как его переменчивый нрав действовал на мое душевное состояние.

В мае, в первый худо-бедно теплый день сильно запоздавшей весны мы вдвоем – я и младший – сидели у себя в саду на скамейке и наблюдали за мексиканскими чечевицами. Наша обычно тихая улица оживилась, заполнилась пешеходами: женщины с экологическими матерчатыми сумками вели разговоры по мобильникам, люди с детскими колясками огибали выброшенный кем-то матрас, супружеская пара, нагруженная потрепанными книжками и старыми виниловыми пластинками, – накупили на распродаже у наших соседей, очищающих чердак от хлама.

Мексиканские чечевицы сидели на верхушке нашего вишневого дерева, украшая ветки, распевая свои длинные, состоящие из звонкого чириканья песни. Мы разговаривали о двойственном отношении сына к его новому велосипеду, а конкретно – о его предчувствии, что с этого велосипеда и упасть недолго, и я пыталась выразить мысль, что понимаю его опасения, но мне грустно видеть, что он боится чего-то, что должно, по идее, приносить удовольствие.

Пока мы сидели, мексиканские чечевицы начали спускаться, грациозно перепрыгивая с ветки на ветку, пока не собрались у кормушки, висевшей в нескольких футах от нас. Когда они отбросили осторожность, биение их крохотных сердец, взволнованная – с голоду и от радости – суетливость… всё это было почти осязаемо. Сын как загипнотизированный потянулся к птицам, чуть ли не соскальзывая со скамейки.

В мае я еще не прочла «Уровни жизни» Джулиана Барнса, но в октябре прочла и припомнила страх падения, донимавший сына.

«Мы живем на горизонтали, на плоской равнине, и всё равно – и потому-то – тянемся ввысь. Мы – существа приземленные, но иногда можем дотягиваться так же далеко, как боги. Некоторые воспаряют на крыльях искусства, другие – на крыльях религии; большинство – на крыльях любви. Но, когда воспаряешь над землей, можешь и свалиться вниз. Мягкие посадки – большая редкость… Каждая история любви – потенциальная история скорби».

Прочитала и подумала: «Да, вот оно, в самую точку – вот суть нашей проблемы». В лаконичных и красивых размышлениях Барнса о том, как жизнь неотвратимо возносит нас вверх и швыряет вниз, о том, что нас буквально и эмоционально приподнимает над грешной землей (аэростатах и любви) и о том, что вынуждает нас спуститься с небес на землю (о смерти близких), я нашла лаконичный портрет экзистенциальной досады моего сына. «Каждая история любви – потенциальная история скорби».

Любой порыв может кончиться слезами. Чем выше взлетишь, тем больнее падать, всё, что начинается, когда-нибудь закончится. Нерешительность моего сына (и, пожалуй, моя тоже) в делах житейских – плод дальновидной предусмотрительности пополам с врожденным пессимизмом, перфекционизма пополам с комплексом неполноценности. Потому-то у нас не так легко на сердце, как могло бы.

Сын уже вычислил, что случится, едва он сядет на этот велосипед, и его одолевал соблазн уберечься от боли и унижения, которые это повлечет за собой, даже если придется обойтись без кое-каких удовольствий. И всё же: недавно этот мальчик два раза падал, невесть почему, когда просто стоял на месте («на горизонтали, на плоской равнине»), и это заставило его задуматься, может ли человек хоть на миг взять судьбу в свои руки.

Барнс: «Если жизнь на плоской равнине не оградила тебя от страданий, возможно, лучше витать над землей, в облаках».

Что толку от прирожденной осмотрительности, если несчастный случай и хулиганы всё равно могут сбить тебя с ног? А если в жизни вообще нет безопасных дорог? А если боль от того, чего ты не сделал, еще сильнее, чем боль от того, что ты сделал?

Вот в какой тупик ставят тебя велосипеды и вообще жизнь.

В мае мой младший сын прокладывал рельсы своей дороги в жизни – решал, какого сорта мальчишкой станет.

Той весной в нашем районе удаль была прямо-таки разлита в воздухе: велосипедисты катались без рук, дети буйно резвились на голом поле около нашего дома. Один мальчик разбежался, подпрыгнул и сделал в воздухе сальто. Увидев это, мой муж