Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Конечно, эта формулировка меня восхитила, и я пересказал ее в нашей компании, сделав “добавочным материалом” для шуток над Мироновым.

Мы ставили Квашу и Миронова рядом, заставляя повернуться в профиль, а Женя Умнов делал снимок, чтобы они выглядели, как на барельефе. Вечерами мы постоянно встречались, обычно у меня дома. Потрясающе обаятельный Андрей всегда был душой общества, а мы с Левой и Игорем подшучивали над ним так же, как в свое время над Юрой Красным. Сейчас трудно понять, почему мы были такие насмешники, но ведь не со зла, с любовью. Андрей все выносил с улыбкой и парировал очень остроумно. Игра эта длилась бесконечно. Вечерами стояла страшная жара. Они приезжали со съемок, и Игорь начинал пародировать Рошаля. Это было невероятно точно, и мы просто умирали со смеху. Потом в игру вступал Андрей Миронов…

С Мироновым мы учились в одной школе, между Пушкинской улицей и Петровкой. В те годы у школы был номер 170, а теперь она носит его имя. Андрей был младше меня на восемь лет, и я не мог стать его школьным товарищем, но странным образом наши судьбы уже в детстве переплелись: моя мама тесно дружила с Марией Владимировной Мироновой, и мы бывали в гостях у нее и Александра Семеновича в доме на углу Петровки. Сейчас там расположена Московская городская дума. Мы с мамой жили с другой стороны школы – в Глинищевском переулке.

Зная Андрея с детства, я, наверное, перебарщивал с излишней покровительственной интонацией и подкалываниями, но он всегда это терпел и вел себя предельно благородно, окрашивая наше общение и дружбу прекрасным юмором.

В доме, где жили Мироновы, был весьма причудливый подъезд, после ремонта он был весь побелен и растрафаречен мелкими орнаментальными черными цветочками, напоминавшими обои. Цветочки покрывали стены и заодно разнокалиберные водосточные трубы, пронзавшие подъезд сверху донизу, проступали на досках с противопожарным инструментом и даже на дверях квартир, нанесенные на клеенку, которой были обиты двери. Черные цветочки выглядывали из-под немыслимого количества коммунальных звонков и почтовых ящиков, перегружавших входные двери. Но апофеозом абсурда внутри подъезда была надпись на медной дощечке: “Машинистка живет выше”.

Человек, заинтересованный во встрече с машинисткой, нехотя поднимался на следующий этаж и испытывал жестокое разочарование, потому что его ждала не менее красивая табличка с надписью: “Машинистка живет еще выше”. Многочисленные трафаретные цветочки уже не могли смягчить тяжести переживания человека, преодолевшего второй этаж и так и не встретившегося с машинисткой. Поднимаясь к Мироновым, на пятый этаж, я внутренне сочувствовал предполагаемым клиентам машинистки и, достигнув третьего этажа, прочитывал вместе с ними надпись: “Машинистка живет выше”. На четвертом этаже можно было прочитать, наконец: “Машинистка живет на пятом этаже”.

Люди шли еще один этаж вверх и оказывались перед дверью, где было написано: “Машинистка живет здесь”. Достигнув Олимпа, на котором жила машинистка, человек с удивлением обнаруживал себя перед квартирой Мироновой и Менакера и понимал, что боги-олимпийцы делят пик своей судьбы на две части: на ту, где непрестанно слышится стук пишущей машинки, и на ту, откуда доносится юный голос растущего артистического дарования, воспроизводящего знакомые строки Маяковского. А затем, когда нога покорителя лестницы переступала порог этой обители богов, звуковые ощущения сменялись волной зрительных впечатлений.

В большой, обставленной мебелью красного дерева комнате располагалась коллекция фарфора 1920-х. Я никогда не видел столь удивительного собрания. Блистательные имена мастеров этого жанра поражали воображение мощью авангардного искусства.

Интерьер квартиры был необычен и очень красив. Андрей с детства впитывал эту красоту, и его природная одаренность находила дома хорошую почву для развития. Я со своей мамой изредка бывал в гостях у Марии Владимировны и Александра Семеновича. Визиты были взаимными, иногда и они становились нашими гостями и проводили вечер в компании, собиравшейся у нас дома. Мария Владимировна царствовала за столом и, как правило, говорила весьма резко и всегда остроумно. Сейчас трудно вспомнить многие из ее mots, но один пример могу привести.

Когда происходили съезды партии, идеологическое давление достигало апогея и в театре свирепствовал репертком, снимавший все спектакли, где была хотя бы какая-нибудь “живинка”, которую можно было считать двусмысленной, направленной против делегатов съезда. Так, например, в Театре эстрады был снят на время съезда спектакль “Волки в городе”. Чиновник, запретивший на две недели эту постановку, сказал Марии Владимировне:

– Знаете, лучше снять на время, а то приезжие подумают, что это про них, и нехорошо получится!

На что Мария Владимировна мгновенно парировала:

– Знаете, если я приезжаю в чужой город и вижу, что на заборе написано: “Здравствуй, ж…, Новый год!”, – то я не принимаю это на свой счет.

И Мария Владимировна, и Александр Семенович, видя, как я на их глазах взрослею, внимательно приглядывались ко мне и, побывав на премьерах спектаклей, которые я оформлял, стали заказывать мне оформление своих. Конечно, я с удовольствием соглашался, и начался довольно долгий период нашего сотрудничества. Это было еще до того, как имя Андрея Миронова стало громко звучать на театре.

С Марией Владимировной и Александром Семеновичем мы сделали в Театре эстрады замечательные, имевшие успех спектакли: по пьесе Леонида Зорина “Мужчина и женщина”, по миниатюрам Аркадия Арканова и Григория Горина “Будьте добры”, “Прогулки на свежем воздухе”, “Телохранитель”, “Миронова в Нью-Йорке”, по произведениям Валентина Полякова “Капа-1974” и американского писателя Нила Саймона “Свадьба”, “Нам не нужно шампанского” в постановке Бориса Львова-Анохина.

Всей нашей компанией мы часто ездили к Андрею на дачу в Красную Пахру. Он умолял нас снимать обувь, когда мы входили в дом. Для этого были приготовлены многочисленные гостевые тапочки, и к этому взывали прекрасно начищенные полы, устланные ковриками. Мольбы Миронова далеко не всегда бывали услышаны, и мы, ссылаясь на сухую погоду, зачастую игнорировали его стенания, объявляя их буржуазными предрассудками. Значительная доля иронии, которая за этим стояла, была основана на нашем настойчивом стремлении доказать, что он – “мальчик из хорошей семьи”, что ему незнакомо устройство жизни простых московских художников и он слишком слушается родителей.

Вспоминается ужасный случай, из которого меня выручил Андрей. В какой-то из вечеров, после очередной гулянки, я поехал на своем ярко-красном “москвиче-409” отвозить одну прекрасную даму в малознакомый мне район Измайловского парка. На обратном пути итогом блужданий по Парковым улицам стала встреча с милицейским патрулем, который остановил меня и попросил дунуть в трубочку, называвшуюся “раппопорт” и показавшую легкое наличие алкоголя. Патруль не шел ни на какие мои уговоры и не слушал уверения в том, что я лишь пригубил рюмку. Начальник сурово приказал двум милиционерам посадить меня в мотоцикл с коляской и отвезти в ближайшую больницу для медицинского освидетельствования. Этой больницей оказалась знаменитая “Матросская тишина”, куда мы незамедлительно и прибыли. Врачи подтвердили крошечное наличие алкоголя, но от этого легче не стало.