Кузница Тьмы - Стивен Эриксон

– Он желает привезти мне дар, – ответила она.

– Похоже, ничего иного он вообще не делает.

– Никак я слышу в твоих словах презрение, Первый Сын? Будь осторожен. Драконус не твой отец, а потому не пристало тебе так о нем говорить. Хотя нас не связывает кровное родство, он тем не менее принадлежит мне, и только мне. Так же, как и ты.

– Ты слишком далеко заходишь! – резко бросил Аномандер. – Я именую тебя титулом Матери-Тьмы, как ты и просишь, но ведь на самом деле ты мне вовсе не мать.

– Тогда смой тьму со своей кожи, Аномандер Пурейк.

От ее холодного тона Галара Бараса пробрала дрожь. Он услышал, как рядом с ним судорожно, словно от боли, вздохнул Хенаральд. Галар шагнул к нему, взял меч из ослабевших рук своего господина и, ощутив вес оружия, невольно застонал: ему показалось, будто он держит наковальню.

Хенаральд опустился на колени рядом с Галаром, неудержимо дрожа.

– Лишенная неприкосновенности, потерявшая добродетель и позабывшая обо всем святом, что ты за награда? – вопросил Аномандер.

– Если хочешь обрести меня, загляни внутрь себя.

– Может, это и удовлетворяет жрецов, Матерь-Тьма, и ты радуешься, видя, как взмывают над пергаментом их перья, будто повторяя полет твоих фантазий. Но я воин, и ты называешь меня своим защитником. Так дай же мне что защищать. Не перечисляй моих врагов, ибо я и так всех их прекрасно знаю. Не советуй стратегий, ибо это моя поляна и она хорошо ухожена. Не прикасайся губами к поднятым мною знаменам, ибо честь можно найти лишь в воинах рядом со мной и нашей общей присяге. Матерь-Тьма, дай мне цель, за которую я бы мог сражаться и умереть, если потребуется. Следует ли нам воевать за веру? Биться во имя справедливости или против несправедливости? Необходимо ли отыскать меч, поражающий демонов неравенства? Будет ли то кампания по спасению беспомощных или только их душ? Объясни, за что мне сражаться: за еду на столе? За крышу над головой и теплую постель? За безграничное обещание в глазах ребенка? Можешь называть себя наградой, если хочешь, но дай мне цель!

В зале наступила тишина.

Галар вздрогнул, услышав, как выругался рядом с ним Аномандер, и почувствовал, что у него из рук легко, будто пушинку, забирают меч.

За его спиной послышались шаги, дверь внезапно распахнулась, и на каменный пол пролился бледный свет. Подняв взгляд, он увидел, как Келларас, кожа которого была чернее ночи, спотыкаясь, идет к выходу следом за Аномандером.

Галар наклонился, чтобы помочь Хенаральду подняться.

Старик, похоже, почти лишился чувств; глаза его были закрыты, голова безвольно болталась, а стекавшая изо рта слюна превратилась в лед.

– Что такое? – прошептал повелитель Хуста. – Что случилось?

«Если бы я знал», – подумал Галар. А вслух сказал:

– Свершилось, повелитель.

– Что свершилось?

– Меч благословлен, повелитель.

– Ты уверен?

Галар помог Хенаральду переступить порог зала и закрыл за собой дверь. Оглядевшись вокруг, он увидел, что Аномандер и Келларас уже ушли далеко вперед по коридору.

– Все хорошо, – заверил он повелителя Хуста.

– Ребенок… ребенок…

– Меч у него в руках, повелитель. Меч у Аномандера.

– Отведи меня домой, Галар.

– Слушаюсь, повелитель.

Старик, которому он помогал идти по коридору, был уже не тем стариком, который вошел в Зал Ночи, но Галар понял это вовсе не потому, что кожа Хенаральда обрела цвет черного дерева.

Уставшая от жизни душа тосковала по низменному концу. Райз Герат поднялся на башню, в свое убежище, откуда любой путь к бегству вел только вниз. С такой высоты мужчины и женщины превращались в пятна на далеких улицах: словно букашки копошатся в щелях между камнями мостовой. Незадолго до этого Райз ходил по тем самым улицам, блуждая по покрытому грязью Харканасу среди встревоженных толп его обитателей. Вглядываясь в сотни лиц, он видел, как одни пытаются укрыться от всех, а другие, напротив, стараются держаться поближе к друзьям и любимым, бросая подозрительные взгляды на любого осмелившегося посмотреть в их сторону чужака. Он видел самодовольных глупцов, полагавших, будто богатство сродни чудесной мантии, гарантировавшей неуязвимость тому, кто ее носит, и замечал в их лицах упрямое желание защитить то, что не поддавалось никакой защите. На каждой улице Герат встречал нищету, сгорбленные фигуры, походившие на потрепанные знамена невезения и неудачи, хотя для всех остальных невезение само по себе было равносильно поражению. Он видел блеск зависти и злобы в бросаемых украдкой взглядах, слышал смех, достаточно громкий, чтобы привлечь чужое внимание, и знал, что это лишь скрывающая страх бравада, детское желание оказаться в центре внимания, подобное тому, как корень травы жаждет воды. Но такое поведение вовсе не свидетельствовало об уверенности в себе, о чем говорили бессмысленная угроза и готовность бросить вызов, сквозившие во взорах.

Редкие проявления понимания и доброты казались реликтами, оставшимися с лучших времен. В моду вошли безразличие и погруженность в себя, и каждое лицо являло собой маску невозмутимости и циничного пессимизма.

Райз был историком, который ничего не записывал, поскольку история не принадлежала минувшим эпохам, сколь бы ярко позолоченными или, напротив, потускневшими те ни были. История не сводилась к размышлениям о прошлом, пусть даже самым вдумчивым. История заключалась вовсе не в строках, нацарапанных на пергаменте, и не в глубоко въевшихся в него истинах. История не являлась чем-то мертвым, откуда можно было выбирать привлекшие взгляд побрякушки, сметая со стола все остальное. История не была игрой существенного против несущественного или безжалостным пересмотром постоянно меняющихся убеждений. Не являлась она и аргументом, равно как и объяснением, и уж ни в коем случае не была оправданием. Райз ничего не записывал, поскольку для него история являлась настоящим, и каждая подробность, в свою очередь, имела свою историю, уходившую корнями в древность. История была лишь спокойным осознанием жизни с ее непрестанной жаждой ухватить каждое мгновение, будто вспышку настоящего, расходившуюся волнами в прошлое и будущее.

Соответственно, Райз не видел ничего такого, что он уже не видел раньше и чего не будет видеть снова, до тех пор пока не придет его смертный час, положив конец усталому созерцанию этого озлобленного, разношерстного хаоса.

Открыв люк, Герат выбрался на раскаленную солнцем, лишенную тени крышу башни. Даже одиночество оставалось иллюзией. В призрачных закоулках его памяти теснились обрывки разговоров и чужих жизней, а мысленный голос продолжал беспрестанно бормотать, преследуя Райза даже во сне. Ему легко было представить лежавшую внизу Цитадель как всего лишь продолжение этого хаоса, где жрецы охотились за верой, как крысоловы за грызунами в амбарах, лжецы лелеяли