Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

своем чувствовал себя уязвленным, уже когда посетители спрашивали его о лестнице, этаже или номере кабинета? Болен? Он, отвечавший ледяным тоном, приглушенно, морщась, снисходительно наклонив ухо к вопрошающему?

Господин Фиала впитывает отзвук былого величия. Он не связывает стоящего перед снимком старого, потрепанного жизнью человека с роскошным, великолепным образом минувшей эпохи. Тот импозантный мужчина и кладовщик, дрожащий от холода в залатанном халате допотопных времен, – представители разных видов человечества. Оба эти существа носят бороду. Но разве можно сравнить длинную королевскую бороду уверенного в себе человека в мундире с тонкими пучками серой щетины, что справа и слева свисают со щек?

Фиала и не пытается сравнивать. Он просто смотрит. Снимок – это алтарь. От него исходят радость и сила. Потому Фиала стыдится и боится долго смотреть на самого себя. Вот и теперь он опасливо оглядывается – не открыта ли дверь в кухню.

Только сейчас он замечает, что комната приятным образом изменилась. Перед диваном накрыт стол. Тонкая красная скатерть. Даже салфетки лежат, стоят красивые кофейные чашечки покойной тещи, кондитерши из Краловице.

Где только прячут женщины эти приборы?

Такой вопрос чуть не возник у Фиалы. Но до этого не дошло. Его обволакивает красное, как скатерть, облако приятного чувства. До войны всегда так было по воскресеньям. Ведь что происходит? Эти чашки и салфетки, эта скатерть способствуют воскрешению того мужчины с группового снимка, во всей его силе, обрамленной теплым мехом. Господин Фиала, растерянный, недоверчивый, окутанный розовым облаком, предается мечтам. Тайна, предложенный Шлезингером договор благодаря целительному заклинанию скреплен печатью и обостряет радость момента. Можно еще надеяться на достойный конец. Тут, на столе, всякая всячина. Сервиз и тонкая скатерть. В ее чистых складках покоится, сохранено старое время, когда он стоял, высокий и здоровый, в воротах, когда все было почти даром и никто не знал лишений. С Божьей помощью снова все станет как прежде. Богадельня не отбрасывает больше тень на дорогу, и у Францля столько всего будет, что идти в больницу ему не придется.

II

Господин Фиала пребывает еще в состоянии приятной рассеянности, когда в дверь протискивается его жена с подносом. Изумленный Фиала таращится на поднос, поскольку там не только кофейник и кувшинчик с молоком, которыми теперь не пользуются, но и блюдо с затейливой выпечкой, безе, рогаликами с орехами, вафлями и маленькими пирожками с начинкой. В этом госпожа Фиала, дочка кондитера, мастерица. Но ради кого она на этот раз показала свое искусство? Она ведь печет только для того, чтобы отблагодарить знакомых богатых дам, оказывающих ей благодеяния. Госпожа Фиала весьма смущена тем, что приходится объяснять, что торжественный полдник, которому она радовалась весь день, кажется ее мужу странным.

– Но ведь, Карл, сегодня твои именины!

Внезапно ей самой кажется неубедительным этот аргумент, она качает головой. Эта мысль, это желание пришло к ней совершенно неожиданно. У нее еще есть хорошая скатерть. А муж трудится, всегда возвращается домой грустный. Он никогда не гуляет, ничего не просит, он не курит, не пьет. Все это растрогало ее сегодня утром. Нужно же человека хоть раз порадовать, даже если он старик. Может быть, впрочем, не только эта мысль посетила ее. Возможно, она тоже взглянула сегодня на групповой снимок и что-то свое при этом почувствовала.

Господин Фиала еще не пришел в себя. Он щурится на жену, будто в полусне. Откуда эта черная шелковая блузка с гагатовыми пуговицами? Это еще с тех времен? И сегодня не заметно, что с годами Марии стала великовата ее искусственная челюсть.

Господин Фиала видит свою супругу в давно забытой роскоши. Он слышит, что сегодня празднуют его именины. Живут на свете десятки тысяч мужчин по имени Карл. И все они празднуют этот день. Это наполняет Фиалу благотворной гордостью. Ведь если другие празднуют, то и ему можно! Он вспоминает свою тайну, и она превращается в давно отзвучавшую польку. Неуклюже следует он ожившему в нем старому ритму и неловко прижимается к жалким бедрам жены, обнимая ее за плечи. Ведь поцелуя недостаточно.

Теперь они сидят за столом и блаженствуют. В кофе плавает толстая пенка. В каждую чашку с маленькой оттяжкой падает по два кусочка сахара. Комната тоже участвует в этой идиллии сытости. Она смягчает болезненную резкость света и в уютной полупустоте прячет бедность обстановки, будто признавая на время, что Карл Фиала и тот закутанный в меха швейцар в императорско-королевской Финанц-ландес-прокуратуре – одно и то же лицо.

Эта иллюзия длится, пока никто ничего не говорит. Но, увы, господин Фиала не может удержаться от резкого замечания, которое сразу открывает дверь будням:

– Слава богу, что Клары нет дома!

Хотя госпожа Фиала боится сестры и, пока слово не было произнесено, тоже радовалась уединению со своим стариком, теперь она, как всегда, вынуждена обороняться. Потому что Клара – вечный предмет спора между супругами. Господин Фиала тоже боится свояченицы. Иногда ночью он лежит тут, испытывая какой-то ужас перед женщиной в кухне. Разве она дважды не замахивалась на него метлой? Когда он станет совсем старым и беспомощным, она станет бить его безо всякой жалости! Он предчувствует, что когда-нибудь в приступе ярости она ткнет ему метлой прямо в правый глаз. Он уже ощущает, как горит и опухает этот глаз; тогда Фиала забывает о давно известных смягчающих обстоятельствах: что Клара – разочарованная женщина, что унизительное положение прислуги психологически ее истощает, что все старые девы – злобные кобылы, что, наконец, у нее золотое сердце и умелые руки.

Господин Фиала отвлекся от мыслей о злой судьбе, от которой не уйти:

– Где Францль?

– Пошел за дровами.

Хлопает дверь. Это господин Шлезингер, страховой агент. Он частенько заходит к Фиале побеседовать, поскольку он, во-первых, тоже из Краловице и, во-вторых, живет на том же этаже. Господин Шлезингер останавливается в дверях, несколько раз щелкает языком, а затем спрашивает скорее самого себя, чем стариков:

– Что тут происходит?

Фиала взволнован этим визитом. В смущении он вперяет голубые глаза в страхового агента, хранителя его тайны, его причуды. Напротив, госпожа Фиала не может скрыть гордости хозяйки дома, способной предложить знатокам и лучшим людям салфетки, красивый сервиз и вкусную выпечку. Она приносит еще одну чашку, наливает кофе, уступает гостю свой стул.

Но прежде, чем сесть, Шлезингер многозначительно изображает что-то выразительной мимикой:

– Сразу видно, где денежки завелись.

Ему тоже за пятьдесят, у него зеркально-гладкая лысина и очень маленькие, седые, будто приклеенные к верхней губе усики. Он остается и держится