Луч широкой стороной - Ольга Колпакова

Но Лешка думал не про шахты и деревья. Пещера была самым подходящим местом для заседаний какого-нибудь тайного общества.

– Давай это будет наш штаб, – предложил Лешка. – У каждого князя должен быть свой штаб.

– Ладно, – кивнул Андрей. – А ты будешь моим главным советником.

– А через тыщу лет сюда придут археологи и добудут наши кости. И установят, что здесь обитали Князь и его Советник. Надо им записку написать, чтобы они ничего не перепутали.

Князь пошарил в карманах, но писать было нечем и не на чем.

– Давай поищем… Древний карандаш какой-нибудь или уголек, которым неандертальцы рисовали, – предложил Советник.

Они поискали, но нашли не карандаш, а кость.

– Думаю, это от неандертальца или… от белогвардейца. – Князь тоже решил блеснуть знаниями и подкинул позвонок. – Они здесь оба обитали.

– Без комментариев, – откликнулся Лешка. Он чувствовал себя таким повзрослевшим за этот день, что вполне мог позволить себе выразиться по-папиному.

Посидев в Загонной, мальчишки отправились в Проход. Длинная и извилистая Проходная пещера, местами низкая и узкая, выводила на другую сторону Большой скалы, к тропинке, которая прерывалась расселиной шириной в самом безопасном месте с метр. А за щелью была Малая скала.

– Здесь вечером нельзя ходить, – предупредил Андрей. – Туда давно девушка свалилась. Древняя царевна. И стала призраком. Вылетает из щели и тащит за собой. Я один раз пошел – так еле вырвался.

Лешка молча посмотрел на нового друга, не сумев с ходу найти научного объяснения этому явлению. Нужны были дополнительные факты.

– Не воет?

– Не, не воет. Раньше плакала. А потом перестала. Она детей к себе забирает, чтобы было с кем поиграть. Я однажды подхожу к краю и слышу: «Айттыр! Айттыр!» – это на алтайском языке что-то, забыл у деда спросить.

– Может, инфразвук в щели образовывается? При определенном направлении движения воздуха, – почесал макушку Леша.

– Может, – деловито кивнул Андрюха, не переставая удивляться познаниям нового приятеля. – Особенно в полнолуние. Я в полнолуние сюда лазил. От бати убежал.

Лешка опять не сразу нашелся что сказать. Все это было настолько непривычным: уходить из дома без разрешения родителей, сбега́ть в горы, слушать, как воет призрак. Лешка даже и не представлял, что у детей может быть такая жизнь!

– Стильно, – вспомнил он, что в таких случаях говорит Дина.

Собственных слов для описания нового огромного мира необычайно эрудированному парню пока не хватало.

В старый сад папа пошел один. Потому что чувствовал – не выдержит, разволнуется. Последнюю неделю новой жизни он слишком старался сдерживать эмоции. Стоило только уменьшить активную деятельность, как радость от возвращения в деревню деда сменялась чувством горечи и стыда. Ведь и он виноват, что все растаскивается, разваливается и среди этой разрухи – грязь, бедность и пьянство. Нет, грязь для деревни, конечно, святое дело. Из грязи все и растет. Пусть она будет. После дождя месить босыми ногами теплую чистую грязь, чпокать ею между пальцами – одно из славных воспоминаний детства. Но откуда у многих крестьян появилось это пренебрежение к земле?

Ноги помнили дорогу и рядом с фундаментом старой кузни затормозили. Бурьян полностью покрыл остатки постройки, где когда-то работал прадед Кузьма, искусный кузнец. Отсюда его без суда и следствия забрали в 1937-м. Мо́рок какой-то накрыл целый народ. Что происходило – видели все. Но мало кто понимал, за что и почему. Да и сейчас кто объяснит, как на таких почвах, с такими просторами можно умудриться жить бедно и несчастливо? Это тайна. Он много лет учился на квадратном метре устраивать из растений и камней волшебные уголки, где каждый сантиметр сияет, поет о богатстве и разнообразии мира. И пока он создавал эти игрушечные миры, сотни километров его родной земли покрывались циклахеной и амброзией.

Тридцать секунд. Ровно столько задерживалась возле опустевшей кузни прабабушка. Больше нельзя: будут подозревать. В чем? Да какая разница. Во вредительстве. В сочувствии «врагам народа». В том, что есть чего прятать от властей. А прятать было что. Кузнец – все же человек непростой. Повелитель металла и огня. Успел шепнуть сыну-подмастерью, когда забирали, что под восточным углом чудская схронка. Да только искали – не нашли. То ли кто-то еще узнал про тайник, то ли ребенку с перепугу не то послышалось. Прабабушка приходила – искала знак. А в войну кузня сгорела до фундамента. Кузня сгорела – семейное предание про Кузьмов схрон осталось.

Тридцать секунд – и поворот к Страшному логу. Тут схватились свои со своими: белые с красными, порубили друг друга, а потом пришли жены и дети и похоронили их в одной могиле. Но на памятной стеле фамилии только красных. Родственники белых приходили сюда незаметно, поминали тайком. Какая несусветная чушь, какая несправедливость! Но это на земле. А в земле они, поди-ка, ровня. Сколько же в земле за тысячи лет похоронено живших здесь людей? Наверное, нет свободного места. Вот это чья земля – тех, кто здесь похоронен. Не твоя. Не моя. Не новых управляющих и бизнесменов. Не красных. Не белых. А тех, кто закопан в ней! Мы здесь как на вокзале: захотел – уехал. А для тех, кто стал камнями, березами, рекой вот этой, травой кто пророс, – для них это дом родной. Все слились, все вместе.

Живые же – не вместе, а врозь. Поэтому вместо ритмичного красивого рисунка на теле Земли – грязные пятна от человеческих дел: у каждого народа со своим оттенком.

Опять остановка. Перед бывшими воротами. Дед спрыгивал с брички, снимал тяжелый замок. Косточка тоже спрыгивала, и Мишка спрыгивал. Но теперь не было ни ворот, ни забора, вдоль которого прогуливались дед с Косточкой – большой, но непутевой собакой, разрешавшей за косточку пройти в сад любому варнаку. Вместо ограждений все междурядья занимала марь вперемешку с бодяком и осотом. Облепиха, с которой начинались садовые ряды, плодоносила обильно. Издали были видны яркие ягоды. Но деревья стали уродцами. Ветки поломаны – результат снежной зимы. Да, видно, и народ не утруждал себя, предпочитая обирать ягоды со сломанных веток дома или сидя под деревом. Затем шли ряды черноплодной рябины, а после разделительной березовой полосы – большая территория яблонь. Яблоням досталось больше всех. Переломанные, они уже не плодоносили, и даже листьев на них было мало. Засыхали без хозяина.

Папа задержался у яблонь, пытаясь отыскать ту, на которую дед разрешал им забираться, – сладкую прозрачную китайку. Эта? Может быть, эта? Нет, не найти. Вздохнув, он направился дальше, туда, где прятался дедов секрет. Мало кто знал о нем. «Это, Миша, клад! Никому пока про него не говори, чтоб не сглазить. Запомнил? В деревне ему не место: кошки погубят», – наставлял дед семилетнего внука. Мишка кивал.

Папа словно почувствовал на голове руку деда. И понял, как же ему его не хватало. Все время не хватало. По сто раз на дню он был готов теперь выслушивать его нравоучения, с утра до вечера помогать ему, возясь в саду или мастерской, вместо того чтобы сбегать с друзьями на речку. Наверное, нет такой жертвы, которую он не согласился бы принести, чтобы вернуть деда, бабушку, родителей, так рано ушедших… Или нет… Есть.