Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

волосы вцепилась Анна. Степанида оставила Михайла, повернулась к золовке. В драку вмешалась Евдокия, насела на Степаниду с другой стороны, впилась ногтями в ее лицо. Степанида взвыла от боли, отбиваясь, замахала руками.

— Это я блудница?! — кричала Евдокия, — Это Гринька пригульный?!

— Своего дитя мало не порешила в утробе и чужих хаешь?! — вторила ей Анна.

Вскоре Степанида и Петро отступили — окровавленные, в изорванной одежде. Вытолкав их на подворье, Михайло запер двери, тяжело дыша, вернулся в горницу.

— Гриньку не обидь, — подкатилась к нему Евдокия. — Пыжов он. Отец один у вас...

Зазвенело, посыпалось оконное стекло. В комнату ввалился кирпич, едва не задев Анну. Михайло кинулся к ружью, сорвал его с гвоздя, выбежал на крыльцо. Один за другим ударило два гулких выстрела. В листве, будто внезапно сыпанул спорый дождь, прошелестела дробь. В ближнем переулке послышался испуганный вскрик Степаниды и быстрые удаляющиеся шаги.

— Нагнал страху, — тяжело дыша, проронил Михайло. — Забудут сюда дорогу.

В комнате запахло жженым порохом.

— Ну, как же, Михайло? — снова подступила Евдокия. — С Гринькой-то?..

— Да никак! — рявкнул Михайло. На него страшно было смотреть. Взгляд его блуждал, лицо исказилось, подбитый Петром глаз вспух, губы дергались, кривились. Он скрутил дулю и, тыча ее под нос Евдокии, одержимо выкрикивал: — Вот тебе наследство! Вот твоему Гриньке! Все мое! Мое-о!!!

8

Елена лежала в постели, опершись на локоть, тихо говорила:

— Отец мой богатым был. Дворянин. Поместья свои имел...

— Чего там, «исповедывалась» уже, — с улыбкой перебил ее Тимофей.

— Лебеди у нас на пруду жили, — не обращая внимания на слова мужа, продолжала Елена. — Чтоб не улетели — крылья им подрезали. Зимой — в птичнике, а как весна — на воду. Меня тоже так: захолодает — в город, чуть весна закраснеет — в имение, на приволье. Всю зиму, бывало, приемы, балы. Съезжалась окрестная знать — объедались, пили, в карты играли... Противно. Уж ждала я тепла. Так ждала...

— Лебедушка ты моя, — потянулся к ней Тимофей.

— Тише, — зашептала она. — Не спят...

Тимофей откинулся на подушку, проворчал:

— Что они, не люди? Не понимают?

Елена настороженно глянула в сторону хозяйской половины, прислушалась, склонилась над ним:

— Знают, понимают, а все же...

— И хоронишься, и таишься, — продолжал Тимофей.

— А как бы ты хотел? Вот заживем в своем доме. — Она умолкла, задумалась, снова заговорила: — Свой дом. Собственный. Не отсюда ли начинается все зло? У отца были собственные имения. И это собственное держало его всю жизнь. Он служил ему, был его рабом, из-за него готов был горло перегрызть, совершить подлость. И совершал, и грыз. Маленькой я была — не понимала, что произошло. Но вдруг уехала мама. А перед тем так горько рыдала, так обнимала и миловала меня. После этого я ее больше никогда не видела. Потом уже, когда училась в пансионе, узнала: брата маминого отец выдал полиции. Имущество его покоя не давало. И добился — прибрал к рукам. Нет, он вовсе не походил на изверга. Меня жалел, баловал. Подарки дорогие делал. И либералом слыл. При случае слезу ронял — бедами народными печалился. А потихоньку прислугу порол.

Не вернулась я в дом родительский. Не могла простить. Видеть его не могла, так во мне все возмутилось. Тут война грянула. Пошла на курсы сестер милосердных. Потом в окопах мокла, мерзла, под пулями ползала, от офицерских ухаживаний отбивалась, тайком плакала так, что сердце заходилось, а домой — нет. Слал он письма, звал, и самыми нежными словами называл, и строптивой дурой, и взывал к благоразумию, и жаловался на старость, на одиночество. Не откликнулась. А там — революция. Тебя встретила...

— Мужика необразованного, неотесанного, — вставил Тимофей.

Елена прикрыла его рот ладонью, продолжала:

— Нагляделась сегодня, наслушалась. Родней твоей — вот как сыта. Все то же: «свое», «собственное». Мама еще жива, а они уже наследство делят, норовят друг у друга вырвать. Ты б на Михаила глянул — зверь, зверем. «Все мое — кричит. — Мое!..» Теперь вот и у нас «свое». Дом строим. А как же революция?

— Человек должен иметь крышу над головой, — отозвался Тимофей. — Зверь и тот логово имеет, птица — гнездо.

— Я не о том, — продолжала Елена. — Я о самой сущности. В человеке крепко сидит то самое «мое». Только на свет появится, совсем несмышленое, а уже ртом ищет, к чему бы присосаться.

— Только дура курица от себя гребет? Ты это хочешь сказать? Так я уже от бати такое слышал...

— Да не об этом я, — в сердцах прервала его Елена. —  будущем думаю. Веками так воспитывался человек, из поколения в поколение. Чуть поднимется на ноги, заговорит, и уже — «моя мама», «моя игрушка». Вырастет — «моя лошадь», «моя корова», «мой дом», «мое хозяйство». Сложно все это. В артель не очень-то идут?

— По глупости своей.

— Нет, — покачала головой Елена. — «Мое» не пускает.

— Выгоду надо показать — пойдут.

Елена подхватила.

— Вот видишь! Опять — выгода. Как же новую жизнь с этого начинать?

— А ты как думаешь, человек сразу изменится? Отсюда и начнем. С привычного. С того, что у него в крови. Раскинет мозгой — не выстоять против кулака в одиночку, и придет.

— Опять? — укорила Елена. — «Мозгой». «Когда уже отучу тебя?

Тимофей махнул рукой:

— Горбатого могила исправит. — Подумал, вернулся к прежнему разговору: — Мужику бы понять: сейчас ему никак без колхоза не обойтись. А в совместном труде и «мое» забудется, отойдет.

— Ой, долго оно еще будет держать, — вздохнула Елена.

— Тебя же не удержало.

— Не знаю, — улыбнулась Елена. — Головой ли, сердцем пришла к этому?

— Какая разница. Главное — нашла дорогу.

— Не знаю, — повторила Елена. — Зачитывалась Некрасовым, плакала над ним. Увлекалась Чернышевским. А вокруг такое... Сначала это был бунт против подлости. Потом встал вопрос: что делать? И созрело решение.

— Дворянка и мужик пришли к рабочим.... к большевикам, — вслушиваясь в свои слова, медленно проговорил Тимофей. — И разве ты одна? Разве я один? — Вдруг загорелся. — Понимаешь? Понимаешь, какая в них сила?!

И они надолго замолчали. С перебоями,