Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

со скрипом выстукивали на стене ходики: тик-так, тик-так. И снова: тик-так. В боковушке сладко посапывал Сережка.

— Набегался, — нарушил молчание Тимофей.

— Упрямый, как ты, — заметила Елена, вспомнив бегство Сережки. — Не захотел с дедом проститься.

— Мужчина. Дом строил. — В голосе Тимофея послышались гордые нотки.

— Много сделали?

— Стропила поставили. Покроем — можно мазать.

Хозяева давно угомонились, а они говорили, говорили.

Заворочался Сережка, забормотал что-то во сне.

— Воюет, — прошептала Елена, прижимаясь к Тимофею.

— Хорош парень растет.

— Так уж и хорош? — подзадорила мужа Елена.

— Хорош, — уверенно проговорил Тимофей. — И каламути в нем будет меньше. Меньше! — Им вдруг овладел порыв яростной нежности к этой удивительной женщине, пришедшей к нему из совершенно чужого, неведомого ему мира, чтобы дать жизнь его Сережке! Его сыну! Казалось, он сломит ее, как хрупкий стебелек. — Моя пичуга. Моя... — И задохнулся.

Она смеялась:

— Почему твоя? Может быть, еще чья-нибудь?

— Нет-нет, — твердил Тимофей. — Моя, моя.

— Вот видишь, собственник ты, — с улыбкой упрекнула Елена. — Самый настоящий собственник, феодал, магараджа, султан турецкий.

Он приник к обнаженному, смутно белеющему в потемках плечу, затем ткнулся разгоряченным лицом в маленькие, по-девичьи упругие груди, задышал часто, взволнованно. И нежно, и требовательно, большими нетерпеливыми руками ласкал ее тело. Оно, как всегда, было податливое, послушное и... безучастное.

И все же что-то новое задрожало в нем. Елена с замиранием сердца прислушалась к этому ранее незнакомому трепету, возникшему в самой глубине ее естества; затаила дыхание, боясь испугать то, что так долго ждала; ощутила, как в нее вселяется какая-то неведомая сила. Она охнула, оторвала его лицо от своей груди, порывисто приблизила к себе, торопливо нашла его губы...

Потом лежали тихие, удовлетворенные, переполненные ощущением близости, легкой, хмельной усталости. В такие минуты он всегда целовал ее. И поцелуи эти были чисты, целомудренны. Елена принимала их с тихой радостью, как безмолвную благодарность. Она отдавалась ему скорее сердцем, разумом — любя его и зная, что так надо. А тело — спало. Даже после рождения Сережки в ней не проснулась женщина. Она прислушивалась к разговорам баб. В своем кругу они нередко откровенничали с неприкрытой, грубоватой непосредственностью. Но Елена не верила, что так может быть. И втайне завидовала. И опасалась, как бы Тимофей не охладел к ней. Порой она даже играла в страсть, с чисто женской хитростью предупреждая его желания. А сейчас... сейчас произошло чудо, ради которого стоит жить, дышать, переносить муки. Оно пришло к ней впервые после стольких лет совместной жизни, это ошеломляющее чувство. И теперь не он, а она целовала его твердые губы, нос, глаза, шею. На мгновение отстранялась и снова целовала, целовала... И поцелуи эти, вначале тихие, спокойные, становились все более жаркими зовущими. Теперь она ласкала его сильное тело. Эта новая, захлестнувшая его горячая волна обрушилась на Тимофея и, торжествуя, закружила, понесла. И они снова отдались ее необузданной, притягательной силе...

9

Крутой Яр спал. Нигде ни звука. Даже собаки забились в конуры — не подавали голоса. Лишь ветер разгуливал пустынными улицами и переулками, стонал, с разбега ударяясь о плетни, розбойно посвистывая в ветвях деревьев. Звезды исчезли. Небо стало непроницаемым, низким и тяжелым. Где-то далеко-далеко, за невидимым горизонтом, полыхали зарницы. Их свет был слабый, мертвенный.

И вдруг в небо взметнулся огромный пылающий факел. Над селом встало зарево. Отчаянно-закричал паровоз проходящего мимо состава, будоража тишину, холодом овевая сердца людей: «По-жар, по-жар!» Этот тревожный крик подхватили другие паровозы, которые были на станции, басовитый деповский гудок... Звонарь церковной колокольни ударил в набат.

А люди уже бежали к пылающему дому, захватив с собой кто что мог. Бежал и Тимофей, еще не зная, что эта беда обрушилась именно на него.

Внезапно впереди бегущие остановились. Прямо на них шла, охваченная пламенем, Парася. Она шла, как слепая, выставив руки вперед, пошатываясь и дико, по-звериному воя. Голова Параси обгорела. Лицо-сплошная обезображенная маска. Она была почти нагая. Ветер срывал с нее остатки дотлевающей одежды, роем искр уносил в ночь.

Мужики невольно расступились — онемевшие, потрясенные. Парася еще немного прошла и рухнула. Крик ее внезапно оборвался нечеловеческим воплем. В нем была боль, только боль — жестокая, нестерпимая. Несколько человек подняли ее с земли уже безмолвную — большую, отяжелевшую, — понесли в больницу.

Тимофей стоял перед своим горящим домом — сгорбленный, постаревший. Он не видел суетящихся мужиков, не слышал бабьих причитаний и воплей — безучастный ко всему происходящему. Уж очень нелепым был этот пожар: горело все, о чем думалось, о чем мечталось.

Тимофей заскрежетал зубами, сжал кулаки, и оцепенение прошло. Теперь он смотрел на пламя исподлобья, зло. И в его глазах мельтешили желтые огни.

— Топчетесь без толку! — загремел он во весь голос, заглушая все остальные звуки.

— Спасать нечега, — отозвался все еще пьяный Кондрат. — Супротив такой стихии не попрешь.

— Не попрешь, — вставил неизменный его спутник — Харлампий.

Мужики загалдели:

— Пропащая хата.

— Ад кромешный. Поди-ка сунься!

— Сгинешь ни за понюх табака.

Но Тимофей думал не о своей хате. Видел: ее не спасти — балки перегорели, рухнули стропила. Не дом — костер адский. Но ревущее пламя грозило перекинуться на другие строения. Искры летели на соседнюю постройку, падали на крышу, и она начинала дымиться, местами вспыхивать. На пламя, как одержимый, набрасывался Афоня Глазунов — сосед Тимофея. Черный от копоти, обожженный, в дымящейся одежде, он неистово топтал огненные языки, возникающие то здесь, то там.

— Что же это?! — в изнеможении хрипел. — Люди-и-и...

А гудки все звали, звали: «На пожар, на по-жар, на по-жар!» Голосили бабы, плакали детишки Афони Глазунова, выброшенные на улицу сонными. Буйствовало пламя...

Тимофея будто кто-то подтолкнул. Он сорвался с места, побежал к колодцу, на ходу крикнув:

— С ведрами — ко мне!

Он понимал, что при таком ветре, если не преградить путь огню, может сгореть все село — хата за хатой. Он видел общую растерянность: мужики галдели, давали друг другу советы, что-то выкрикивали, но ничего не предпринимали в борьбе с огнем. Лишь один Афоня спасал свое добро. Он обессилел и уже не взывал к людям — тяжело ворочался, телом своим наваливаясь на новые и новые очаги пожара, рыча от боли.

— Давай, с ведрами! — еще раз