Искупление - Канаэ Минато

и чувствую, что скоро голова начнет раскалываться. Она уже немного болит.

Хватит говорить про убийство? Что? Лицо убийцы? Можно я ничего не буду об этом говорить?

Мы все четверо сказали, что не помним его лица.

На самом деле не только его лицо, но и все мои воспоминания размыты. Когда я пытаюсь восстановить любые важные детали убийства, я уже говорила, что у меня страшно болит голова. Боль невыносимая. Один раз я попыталась, сжав зубы, вспомнить все, но как только в памяти возник нечеткий образ мужчины, появилась такая сильная боль, что я поняла: могу сойти с ума, если не остановлюсь. Поэтому я так больше не делаю.

Вы считаете, что я должна была сказать об этом в полиции, когда меня там допрашивали?.. Если б тогда сказала, что у меня болит голова, полицейские, да и все остальные, могли бы узнать, что мать Эмили толкнула меня, поскольку на лбу у меня все еще была повязка, и я решила этого не говорить.

Полиция допрашивала меня несколько раз. Каждый раз задавали одни и те же вопросы. Сначала я говорила примерно то же самое, что и другие девочки, а потом мне стало казаться, что их воспоминания – это мои собственные. Маки иногда использовала английские слова, путая зеленый и серый, поэтому я уже не могла с уверенностью сказать, какого цвета была рабочая одежда того мужчины. Не думаю, что кто-то понимал, что произошло между мной и мамой Эмили.

Я не вдавалась в детали по поводу происшедшего у нее дома после убийства, а полицейские не очень этим интересовались. Я даже брату не рассказала, как меня оттолкнула мать Эмили. Люди могли бы тогда осудить ее за такое поведение, а это было бы жестоко. Любой впал бы в панику, услышав, что его ребенок погиб. Я сама была виновата. Не надо было стоять там, в дверях, загораживая проход. Поэтому, когда мне задали вопрос о том, что у меня со лбом, я ответила, что торопилась и упала. Никто в этом не усомнился, поскольку все произошло сразу после того, как нашли тело.

Вы не думаете, что гораздо большей потерей, чем ранка у меня на лбу, был разбитый «Парфенон»? Знаете, я раньше не думала об этом, но, возможно, жжение, которое я иногда чувствую, объясняется его осколком, застрявшим у меня во лбу… Похоже, что это так. Хотя вытаскивать его уже поздно. Тем не менее, если б я тогда знала, что кусочек фарфора остался в моем лбу, наверное, все равно не пошла бы к врачу. Ведь медведи не ходят по врачам, правда? Есть, конечно, ветеринарные клиники, но медведь же сам туда не пойдет?

Медведь знает, как ему полагается жить. А я не знала.

Надо осознавать свое место в жизни.

Я помню, как мой дед это постоянно говорил.

Нельзя думать, что все равны. При рождении все получают разное. Бедные не должны вести себя как богатые. Глупцу не положено быть ученым. Бедному надо быть бережливым и в этом находить радость, а тупому следует максимально использовать свои способности. Если ты выйдешь за пределы своего положения в жизни, станешь несчастным. Бог наблюдает за всеми очень внимательно и наказывает, если ты зарываешься.

Обычно этим заканчивалась речь деда. Но однажды, когда я училась в третьем классе, он добавил:

– Поэтому, Акико, ты не должна переживать из-за своей простецкой внешности.

Представляете? Откуда дед все это взял? Может быть, он хотел меня утешить, но не кажется вам, что такие слова имели противоположный эффект? Да, я была крупная и крепкая, это правда, но мне никогда не казалось, что у меня такое уж плохое лицо. Я не преуспевала в школе, но была очень спортивная. Остальные дети не слишком от меня отличались, поэтому я никогда не считала, что жизнь ко мне несправедлива. Когда дед в очередной раз начинал все это говорить, я просто думала – опять он за свое – и не обращала на него внимания.

Только после того как в городе появилась Эмили, я стала понимать, что он имел в виду. Она была красивая, тоненькая, умная, спортивная, сообразительная и богатая. Если б я стала себя с ней сравнивать, то почувствовала бы себя несчастной, – но, представив, что при рождении мы получили разное, совершенно не переживала. У нее была своя жизнь, у меня – своя. Не знаю, что думали другие, но мне она сразу понравилась тем, что была совсем из другого мира.

Однако в тот день я думала иначе. На мне была хорошенькая дизайнерская блузка, Эмили даже завидовала мне, и я радовалась тому, что мои родители никогда не говорили мне то, что сказали Эмили ее родители. Мне хотелось еще больше с ней дружить.

Я попыталась изменить свое место в жизни – и тут же на меня обрушилось наказание.

Моя блузка «Пинк Хаус» – лишнее тому доказательство. Мы отдали ее в химчистку, но бурые пятна крови остались, и я не смогла больше никогда надеть ее. «Какая-нибудь хорошенькая девочка могла бы носить тебя и ухаживать за тобой, – говорила я блузке, – но из-за того, что ты попала к медведю, который не знает своего места в жизни, ты прожила только один день, и вечные пятна уничтожили тебя. Прости меня!» Я прижимала ее к себе, плача, и снова и снова просила прощения. Прости меня…прости меня…

«И, Эмили, – прости меня. Пожалуйста. Прости меня, – говорила я. – Из-за того, что такой медведь, как я, который должен был знать свое место, захотел дружить с такой девочкой, как ты, тебя и убили».

* * *

Моя жизнь после убийства? Только попытайся получить больше, чем тебе положено, и ты станешь несчастной. Эмили убили из-за меня, поэтому как я могла жить по-прежнему, как раньше, до убийства? Ходить в школу, играть с подругами, есть сладкое, смеяться? Мне казалось, что все это для меня под запретом.

Общаться с людьми – значит доставлять им неприятности. Даже если я не поддерживала отношения с кем-то, мне казалось, что одно мое присутствие рядом с ним может принести ему несчастье.

Я боялась, что в школе могу случайно столкнуться с кем-то, поранить, сбить с ног, поэтому я лишь выходила из класса в туалет, а так оставалась прикованной к своему месту.

Вскоре я стала чувствовать по утрам вялость или расстройство желудка – и начала пропускать занятия.

Родители и учителя не особенно переживали из-за моих прогулов, считая это нормальным после всего пережитого. Но когда я перешла в пятый класс, они решили, что надо положить этому конец. Даже если в вашем городе произошло убийство, через полгода люди, не имевшие к нему прямого отношения, считают его далеким прошлым.

Меня тогда поддержал мой старший брат Кодзи.

– Акико, – сказал он мне, – ты, может быть, боишься ходить одна, но я тебя всегда готов защитить, не унывай!

Кодзи начал по утрам провожать меня в школу, перед тем как идти в свою, хотя ему было не по пути. Он сказал, что мы должны в случае чего уметь отразить нападение преступника, поэтому соорудил в сарае из старых сельскохозяйственных инструментов штанги, и мы стали вместе тренироваться.

Хотя меня мучило чувство вины при походе в школу, тренировки мне нравились. Медведь же должен быть сильным, и я старалась изо всех сил. Думая, что когда-нибудь я смогу отомстить за Эмили.

Время шло, родители Эмили собирались вернуться в Токио, и нас четверых пригласили к ним домой снова поговорить о дне убийства.

Прихожая выглядела так же, не хватало только «Парфенона». Как только я туда зашла, лоб стало сильно жечь. Но разговор в основном поддерживала Маки, поэтому мне удалось справиться с ситуацией.

Однако мать Эмили сказала следующее:

– Я прощу вас только в том случае, если вы найдете убийцу до того, как истечет срок давности за преступление. Если не сможете этого сделать, вам придется искупить свою вину так, чтобы я приняла это искупление. Если вы не сделаете ни того, ни другого, то говорю вам прямо – я сумею отомстить каждой из вас!

Эмили умерла из-за меня, мне было жаль остальных подруг, я с самого начала знала, что мать Эмили обвиняет меня, поэтому слова о мести не сильно меня напугали. Удивило другое –