Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

не зная иных чувств, кроме всепоглощающей дикой злобы. «А-а-а!» — все выше взвивался крик. И вдруг оборвался. Слышался лишь автоматный треск, резкие хлопки разрывов ручных гранат, топот, хриплое, прерывистое дыхание, стоны, смертные вскрики. Атакующие достигли траншей. Завязалась рукопашная схватка — немая, ожесточенная. Анатолий вовремя прыгнул на гитлеровца, нацелившегося плоским штыком карабина в спину Митрича. Свалив врага с ног, он прижал его коленом к земле, сдавил горло. Потом, когда перестало дергаться обмякшее, безвольное тело противника, Анатолий совсем близко увидел его Лицо — по-юношески нежное, голубоглазое, искаженное судорогой удушья человеческое лицо — и невольно отпрянул, содрогнулся, потрясенный до глубины души. Те, другие, убитые им на расстоянии и остававшиеся безликими, не вызывали в нем жалости. Наоборот. С каким-то не присущим ему злорадством ставил очередную метку на ложе автомата. А этот... смотрел со страхом, укором, недоумением. Анатолий откинулся к стенке траншеи. Однако за ним продолжал следить мертвый, но, казалось, всевидящий взгляд.

Над Анатолием склонился запыхавшийся Митрич, облегченно выдохнул:

— Сынок, жив? Слава богу!

— Я задушил его, — как эхо отозвался Анатолий.

— Ну и правильно. Так ему, паразиту, и надо.

— Я его задушил, — твердил Анатолий, не в силах оторваться от преследующего взгляда своей жертвы.

Митрич, очевидно, понял. Поддел ботинком поверженного врага, перевернул лицом вниз, сказал:

— Ничего, сынок. Не ты его звал сюда. А сничтожать их, гадов, всех надо. Жалеть нечего.

— Приготовиться! — прокатилось по траншеям. — Без команды не стрелять!

Все ближе, ближе цепи противника. Как их много — здоровых, пьяных, с автоматами, прижатыми к бедрам. А против них — наполовину обезлюдевший батальон, смертельно уставшие бойцы. Они затаились. Выжидают. Им надо удержаться. Назад дороги нет. Назад — ни шагу.

А по Днепру шли плоты, ладьи, баркасы с подкреплением. В небе барражировали краснозвездные истребители. Саперы наводили понтонную переправу. Из тылов к ней двигалось танковое соединение... Все это создавало впечатляющую картину готовящегося прорыва. И бойцы, выдвинутые на передовой рубеж, были уверены, что овладели плацдармом, с которого начнется освобождение Правобережья.

Первыми нанесли удар минометчики, плотным и частым огнем смешав ряды атакующих, многих из них пригвоздив к земле. Но остальные продолжали двигаться. В этом движении уже не было прежней уверенности. И все же пьяная слепая сила вела их вперед.

Анатолий рывком поставил автомат на боевой взвод, нетерпеливо повел стволом, оглянулся на Митрича, почувствовав на своем плече его руку.

— У тебя, сынок, глаза зорче, — заговорил Митрич. — Выцеди-ка для начала во-он того, верткого. Видишь?

Анатолий кивнул.

— Вот и держи его на примете. Да не поспешай — патроны понапрасну не жги. А я к офицерику приспособлюсь. Уж больно важен — что кочет, обхаживающий куру.

— Може, и мне при-и-советуешь, Ми-и-трич? — обозвался Кирюшка. Рваная губа дернулась в улыбке, а взгляд оставался настороженным, цепким. Левая рука его перевязана — задела пуля, когда врывался в траншею. Остался Кирюшка в строю, не согласился эвакуироваться вместе с другими ранеными. Теперь смотрел на приближающихся гитлеровцев и, заметнее обычного заикаясь, говорил: — Выбор бо-ольшой. Гла-а-за ра-а-збега-ются.

— Секи, Кирюша, всех подряд! — вслед за командой открыть огонь, крикнул Митрич, прикладываясь к автомату.

...Суровая необходимость заранее определила им трагическую роль. Такова уж была их судьба. И они падали, сраженные, не зная, что жертвуют собой для того, чтобы своей смертью убедить врага, будто именно здесь ему грозит опасность, а своим бессмертием — заставить его спешно перебросить сюда главные силы. Они выполняли приказ, вызывая все больший и больший огонь на себя.

8

Клеть качнулась и провалилась в темноту. У Фроси зашлось сердце, как и во время первого спуска в шахту, снова возник страх. Тогда она вскрикнула, почувствовав, как площадка, на которой стоит, стремительно уходит из-под ног, и невольно схватилась за кого-то из своих новых подруг. Теперь же лишь тревожно прислушивается к непонятным шумам: потрескиванию, поскрипыванию, временами раздающемуся металлическому лязгу, и ждет, когда прекратится это жуткое падение во мрак. Трудно привыкает Фрося к своему новому положению. А уже месяц в Углегорске на шахте «Великан». Приехала — только восстановили копер, подъемник и воду откачали. Уже при ней вывозили грязь. Две недели шахтерские жены расчищали выработки, прихорашивали свою кормилицу. Тек временем реставрировали вентиляционный ствол. И ожила шахта, схватив свежего ветерка.

Это так говорили шахтерки. Фрося, оказавшись в совершенно незнакомой обстановке, еще ничего не понимала. Это сейчас несколько освоилась. И шахта преобразилась. А первый спуск под землю и первое ощущение, наверное, никогда не забудутся. Она едва не задохнулась от затхлой вони гниющей древесины, серного духа с примесью аммиака. Под ногами хлюпала черная жижа. Сверху будто давил на плечи низкий, сочащийся влагой свод. В тусклом свете шахтерских лампочек отсвечивали покрытые слизью стены.

Первым желанием Фроси было броситься назад, подняться на простор — к свету, к людям... Но опустевшая клеть поползла вверх, втянулась в темный проем ствола, скрылась с глаз.

Фрося онемела. Вокруг нее безмолвные женщины казались тенями давно ушедших жизней, бессменными стражами этого мертвого, заброшенного, позабытого всеми мира.

Из оцепенения ее вывел голос бригадирши — бойкой молодицы в старой, видавшей виды брезентовой куртке и таких же не по росту больших штанах: «Чого зажурылысь, дивчата?! Бэриться-но за лопаты. Звидсы и почнэмо!» На ногах у нее были резиновые сапоги, а поверх платка надета фибровая каска. Такие же каски прикрывали головы еще нескольких женщин, в чьих семьях сохранились они с довоенного времени. Остальные одеты кто во что горазд. Со всего поселка снесли на шахту оставшиеся после мужей и сынов робы, фуфайки, резиновые сапоги, горняцкие постолы, лампочки — все, что могло сослужить службу. Вот и на ней, Фросе, одежда с чужого плеча — ношеная-переношеная. Да ведь лучшего сюда и не надо.

Тогда они начали с рудничного двора — сгребали грязь, осевший штыб, породу, загружали бадьи, выдавали их на-гора. Несколько раз к ней подходила бригадирша — Оксана. «Важкувато? — спрашивала участливо. И предлагала: — А ты пэрэпочынь трохы, Фросыно. Пэрэпоч-ынь».

Не могла Фрося последовать ее совету. Постарше женщины работали без роздыха. Разве могла она — молодая, сильная — отстать от них? Так всю смену и не выпустила лопату из рук.

Потом пластом лежала на жесткой койке в общежитии. Может быть, эта слабость и помешала уйти? Только нет. Появившаяся было мысль бежать с шахты натолкнулась на упорство, не сломленное физической усталостью, на упорство, свойственное ее характеру, переданное ей в наследство от пращуров с кровью гордого, необузданного, цепкого в своей жизнестойкости пыжовского рода.

Она не вернется туда, где ее обидели. Нечего там делать. И некого теперь ждать. Только свою