Кузница Тьмы - Стивен Эриксон

насытит ли кровь одной возлюбленной твою следующую избранницу? Не об этом ли толковал Эррастас? Или он говорил как бог, опьяненный кровью смертной женщины?»

Аратан не сводил взгляда с продолжавшего ехать впереди Драконуса. Раньше он пришпорил бы лошадь, чтобы поравняться с ним, и они беседовали бы как отец с сыном, пытаясь понять друг друга, и любая рана была бы мелкой, а каждая истина вплеталась бы в связывавшую их между собой нить. Аратану это казалось вполне естественным, и он еще больше ценил подобные моменты за то, что никогда не знал их прежде.

Теперь же юноша предпочел ехать в одиночестве, с неохотой следуя по пути, который больше не казался ему желанным. К нему вернулись воспоминания о Ферен – не пропитанные горечью их расставания, но память о тех временах, когда женщина делилась с ним теплом. Он жалел, что не может снова ей отдаваться, ночь за ночью, хотя бы затем, чтобы показать отцу, что такое настоящая любовь.

Аратан знал, что в ближайшие месяцы в чреве Ферен будет расти их общее дитя и у себя в селении ей придется отбиваться от назойливых вопросов и терпеть жестокие насмешки и пересуды. Ее брат наверняка будет защищать честь сестры кулаками. И все это – в отсутствие Аратана, к которому будут относиться соответственно. Подобный яд никогда не утратит своих гибельных свойств.

Будь Аратан старше, он стал бы сражаться за Ферен. Будь у него любой другой отец – не повелитель Драконус, фаворит Матери-Тьмы и Властитель Ночи, – он бы нашел в себе смелость бросить ему вызов. Но вместо этого отец заново воплотился в своем сыне.

«И я перед этим склоняюсь. Склоняюсь снова и снова».

Никакие доспехи, которые носил Аратан, не делали его сильным. Они лишь подчеркивали слабость плоти.

«Ферен. Однажды я приду за тобой».

Ничего, он вытерпит презрительные взгляды ее соседей, и они уедут прочь. Чтобы найти мир для своего ребенка.

Мир, который не будет кормиться кровью.

Кория и Хаут шли дальше. Пейзаж был своеобразным: все вокруг усеивали низкие квадратные башни из камня, возвышавшиеся над склонами и вершинами холмов. Они заполняли также равнины по обе стороны старой реки; их массивные очертания виднелись среди деревьев там, куда вернулся лес, или горбились во впадинах, где покачивалась на ветру устилавшая долину болотная трава.

Путники двигались среди этих башен, огибая возвышенность с северной стороны долины. Кория видела, что большая часть их заброшена, а те немногие, в которых она замечала признаки жизни, находились слишком далеко, и казалось, будто Хаут, углублявшийся в мертвый яггутский город, тщательно их избегает.

Ну и странная местность: ни фабрик, ни ремесленных мастерских, ни ферм. Нигде не было видно возделанных полей или пастбищ, амбаров или загонов для скота. Казалось, будто здешние яггуты питаются воздухом.

От долгой ходьбы болели ноги. Молчание Хаута тяготило Корию, ее мучила непрекращающаяся головная боль, а мох, который девушка подложила между бедрами, чтобы не натирать кожу, пропитался кровью. Она ждала от Хаута хотя бы нескольких ободряющих слов, на которые могла бы ответить и почувствовать себя лучше, но старик упрямо шагал вперед, пока Кории не начало казаться, будто он привязал ей на шею невидимый поводок и попросту тянет ее за собой, словно упирающегося пса. Кории хотелось, чтобы Хаут дернул за этот поводок, подтащив поближе и оказавшись в пределах досягаемости ее когтей.

Но когтей у нее не было. Ночи, проведенные за готовкой у костра, превратили руки девушки в обожженные грязные дубинки. И несмотря на всю горячность Кории, казавшееся бесконечным путешествие лишило бедняжку сил. Одежда и волосы испачкались и пропахли дымом.

Впереди виднелась очередная квадратная башня, которую Хаут не пытался обойти стороной, и Кория решила, что она тоже заброшена.

«Еще один памятник поражению. Как же я тоскую по Куральду Галейну!»

Дойдя до башни, Хаут остановился и повернулся к своей спутнице.

– Здесь и остановимся, – сказал он. – Сегодня будем спать внутри, поскольку собирается дождь.

Кория изумленно уставилась на безоблачное небо, затем на яггута.

– Дети всегда будут сомневаться в словах взрослых? – спросил он.

– Полагаю, – ответила она, сбрасывая с плеч мешок, – это был риторический вопрос.

Хаут показал на низкорослое дерево возле зияющего входа в башню:

– Этот кустарник называется илбарея.

– Он засох.

– Да, он таким кажется. Собери его листья и набей ими мешок.

– Зачем?

– Вижу, ты недовольна и пребываешь в дурном настроении, а потому мне хотелось бы это исправить. Не столько ради тебя, сколько ради себя самого, поскольку у меня нет никакого желания терпеть твои колкости.

– Какие колкости? Я всего лишь задаю вопросы.

– И каждый из них подобен терновому шипу. Собери самые сухие листья – и знай, что я делаю это ради нас обоих.

– Но, хозяин, вы только что сказали…

– Это была лишь проверка: приманка, чтобы узнать, в каком ты настроении. Ловушка поставлена, но ты все еще скалишь зубы и вздыбливаешь шерсть. Хочу, чтобы ты успокоилась, заложница, и избавилась от столь нездорового вида.

– Что ж, не буду оскорблять ваши лучшие чувства.

Пошарив в своей сумке, Кория нашла маленький мешочек, где когда-то хранила клубни, которые оказались просто отвратительными на вкус, даже будучи разваренными в кашу; их остатки она выбросила после первой же ночи.

– Лучше, когда ты готовишь с воодушевлением, – заметил Хаут.

– Я думала, мы преследуем убийц, – сказала Кория, подходя к кусту. – Но вместо этого мы просто идем и идем и все не можем никуда прийти. – Она начала срывать сухие кожистые листья. – Никудышный чай из них получится.

– Не сомневаюсь, – ответил за ее спиной Хаут. – Когда наполнишь мешок, нам потребуется развести костер. Там, во дворе за башней, должна быть груда дров. Я приберег одну бутылку вина, и за это ты будешь мне благодарна, когда к тебе вернется прежнее настроение.

– Долго же вам придется дожидаться, – хмыкнула девушка, срывая листья с куста.

– Вижу, я слишком тебя оберегал, – проворчал яггут. – Стоит тебе попасть из цивилизации в глушь, как ты сразу расклеиваешься.

– Вы называете это глушью, хозяин?

– А ты считаешь это цивилизацией, заложница?

– Цивилизацией, стоящей на коленях, – если эта крыша сумеет защитить нас от несуществующего дождя. Я вовсе не в восторге от наследия капитуляции, хозяин. Но глушью это место стало лишь в силу своей заброшенности, и история его достойна жалости.

– Что ж, воистину нет ничего более жалкого, чем падение цивилизации, особенно когда оно происходит столь мелкими шажками, что их никто не замечает. Если мы считаем цивилизацию формой прогресса, то как его измерить?

Кория вздохнула. Опять