Записки ведуна. Утопленник Васька и другие истории - Зикевская Елена

— Отпустить он просит, — собрался с силами, сказал. А у самого душа кровью обливается: живую землю мне убить — как можно-то?!

— Говорит, что всё равно умирать, а с нами легче.

Смотрю и Настя моя опешила, брови страдальчески изогнула, голову отпустила.

— Я не смогу, — тихо так отвечает. — Не проси.

Посмотрел я на остров. Лежит, весь в струпьях и язвах, дышит тяжело, разум затмился почти, говорит едва-едва — всё болезнь захватила. Только дух смотрит печально и о милосердии просит…

— Я сделаю, — говорю, а у самого в глазах туман. И без того спит земля вокруг, а где и вовсе люди её убили. Каждый уголок живой ценен безмерно… Хоть понимаю, что милосердно это будет — дух отпустить, пока его болезнь не поразила, но на душе оттого не легче.

— А проход ему мы вместе откроем. Только посох мне нужен или наподобие что. Пойдём, поищем по дороге.

Кивнула она, и слышу — остров обрадовался, что мучения его прекратятся скоро, зовёт, тропку под ноги бросил. Увёл в сосняк, на полянку, и мы с Настей ахнули только: стоит у сосны посох. Настоящий, с резьбой, по уму сделан, как положено. Человеческих рук дело, только к чему он туристам-то тут?

— Подойдёт тебе? — Настя спрашивает.

Кивнул, взял, погрел в руках, послушал. Откликнулось дерево теплом, даже обрадовалось. А тоже успело в себя смерть вокруг разлитую принять…

И повёл нас остров напрямик, короткой дорогой. Да и время поджимает, скоро на катер возвращаться. Хорошо — недалеко идти оказалось. Увидел я место, Настю жестом остановил, а сам пошёл. Встал, где нужно, посох взял как следует, у острова ещё раз спросил:

— Не передумал?

— Нет, — отвечает. — Отпусти…

Кивнул, зубы сцепил, собрался с силами и ударил, как должно, хоть душа кровью обливалась. Вздохнул он в последний раз и замер. Поднял я посох и выдохнул остров. А вместе с воздухом и дух над землей подниматься в небо стал, а земля под ногами мертвела стремительно. Стою, а у самого в глазах мокро: живое убил… Хоть и благодарность духа слышал, а на душе и горько, и легче, что поступил правильно…

— Смотри, Дима, — Настя подошла тихонько, рядом встала, за руку меня тронула. — Какой он красивый…

Поднял я голову, вытер глаза и в самом деле: дракон в небе нарисовался, могучий, сильный, счастливый, что свободен… А что рёбра наружу — нарастит мясо, духу это проще.

— Он возродится, — Настя мне улыбнулась понимающе. — Ты доброе дело сделал. Мучился он сильно.

Посмотрел я на неё и не сдержался, обнял, к себе прижал, волос губами коснулся:

— Спасибо, — шепнул тихо. — За помощь и понимание.

Она кивнула, отстранилась чуть, и я удерживать не стал — и так лишнего себе позволил.

— Доделать нужно, — говорит, на меня не смотрит. — И пора нам.

Что тут спорить, права Настя. Открыли мы духу проход, он крылья расправил, круг над нами сделал и полетел себе, оживающий и свободный…

Обратно мы молча возвращались, Настя впереди шла, на меня не смотрела. А я так с посохом до катера и дошёл. Кто из группы увидел — косились на меня да сторониться начали, а мне до них дела нет. Думал посох с собой взять — очень он мне по руке пришёлся, да он отказался: на этом острове родился, тут и попросил в воду его отпустить, чтобы тоже уйти.

Я так и сделал.

История девятая. Последняя

В обратную дорогу мы с Настей и не говорили почти. И не стена между нами, а вроде как снова чужими стали. Она о своём задумалась, а я настолько уставшим был, что и не до чего мне. Да ещё и энергии смерти набрал в себя полнёхонько, одна мысль — не расплескать такое кому на горе. Смыть водой можно, она растворит, примет, только раньше, чем дома, мне воды не найти. Не с катера же за борт прыгать, что забрал — возвращать.

Вещей общих поубавилось значительно, палатки, котелки да спальники остались, я себе лишнее брать не стал, своё нёс. У Насти тоже только рюкзак остался: запасы с пакета её да что у меня с собой было, мы вдвоём съели. Так что до станции почти налегке шли.

Пока ехали, допили с Настей водку молча. Я думал подремать было, а не вышло: шумно вокруг, народ весёлый. Настя хоть и рядом со мной села, а молчала, всё о своём думала. Да и я вспомнил: ждут её там, наверное… И от мысли такой до того тошно стало — хоть волком вой. Закрыл глаза, к раме оконной прислонился и ехал так: приоткрою, осмотрюсь и дальше сижу.

К городу подъезжать стали, смотрю — Настя собирается. Ну и я тоже встал. Станцией ближе, станцией дальше — какая мне разница? А Настя на меня посмотрела искоса:

— Вы тоже тут выходите? — спрашивает.

— Да, — говорю, — выхожу.

А самому от этого «вы» ещё хуже стало. Не достучался, выходит, не согрел, чужим остался….

Вышли мы, смотрю: Настенька моя не спешит за всеми, встала возле лавочки, ждёт. Ну и я в стороне встал, закурил. Придут — не придут за ней…

Рассосался народ, никто к Насте не подошёл. Мне и горько за неё — ждала ведь, и радостно — свободная она теперь… А она идти собралась. Затушил я сигарету быстро, подошёл, ладонь на рюкзак её положил.

— Можно вас проводить? — спрашиваю.

Посмотрела она на меня и улыбнулась робко и с радостью затаённой.

— Можно, — отвечает. — Только ведь поздно уже, вам на работу, наверное, завтра.

Улыбнулся в ответ, не до работы мне, главное с Настей ещё побыть рядом…

— Мелочи, — отвечаю, — пойдём.

Взял её рюкзак, свой в руке — пустой почти, и пошли мы.

Пока до Настиного дома добирались, о реальном говорили: я про себя, Настя про себя. Не подробно, конечно, всё же время и место не самые подходящие. Внимательно я её слушал да на ус мотал. Память памятью, сила — силой, а всё же человеки оба: у каждого и привычки свои, и недостатки, да и жизнь какая-никакая тоже сложилась… Заново узнавать друг друга надо, привыкать да принимать какие есть. Про себя знаю, что Настю любой приму, да чего там, уже принял. А вот примет ли она меня…

И всё же до утра бы Настеньку свою слушал, только усталость своё брала: на зевоту потянуло, глаза закрываются. А мне ещё до дома добираться. На работу я