Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– Вы понимаете, что ваша дочь стала причиной серьезного международного конфликта, и поскольку она совсем еще малолетка, за такие дела должны отвечать родители. Это недосмотр, ненадлежащее воспитание, повлекшее за собой серьезный разлад на международном уровне. А если б ей было больше двенадцати, то сами понимаете, ее могли бы расстрелять на законных основаниях. У нас расстрел разрешен с двенадцати лет (вы, надеюсь, в курсе?). Сколько ей сейчас? – он, чуть прищурясь, посмотрел на Лидку и, казалось, даже чуть приулыбнулся, мерзенько и странненько, очень по-садистски.

– Семь…

– Нда, недотягивает девочка до двенадцати, совсем недотягивает. Но наказывать-то надо. Любое преступление должно быть наказуемо, так? Чтоб неповадно было. И это, заметьте, не просто правонарушение, это настоящее преступление, виновная совершила общественно опасное деяние!

Он что-то продолжал говорить и говорить, неестественно откидывая голову назад, но Лидка не могла уже различать слова, все перед глазами у нее поплыло, и она рухнула на дощатый пол.

Когда пришла в себя – у кого-то из соседей нашелся нашатырный спирт, – черного ангела смерти в комнате уже не было, он исчез, оставив после себя лишь горстку пепла на полу. Над ней нависли мама и Ароша с Идкой.

– Лидка, ну что ты, мы еле тебя привели в чувство! – Ароша сердито, но на самом деле с волнением стал ей выговаривать. – Сколько ж можно в бессознанке лежать? И ушиблась вон! – Он вытер рукавом кровь, которая сочилась из прикушенной губы. – Перепугала нас.

– Где он? – только и смогла спросить Лидка.

– Кто? – удивилась Ида.

– Ангел…

– Лидка, приди, наконец, в себя! Какой ангел? О чем ты, мать моя? – Поля уже сама начала нервничать. – Может, врача ей, а, Арош?

Ароша приподнял сестру и довел до кровати. Лидка лежала в полузабытьи и никак не могла прийти окончательно в себя, ей все чудился черный ангел в образе человека, она все спрашивала: «Где? Ушел? Он точно ушел?» Потом, когда немного обошлась и мама напоила ее крепким сладким чаем, Лидка рассказала о страшном визите.

– Нет, никого не было, ты была одна, – стала говорить мама. – Я сама чуть в обморок не упала: вхожу в комнату, ты лежишь на полу, а изо рта струйка крови. Что произошло, ты помнишь?

Лидка постаралась вспомнить каждое слово мужчины в черном. Все молчали. Ида закрыла рот руками, не в силах произнести ни слова, только хлопала своими большими глазами. А что можно сказать? Потом пошли к Зизишиной маме в соседний подвал. Да, был только что, ушел, сказала она, абсолютно белая, прозрачная и напуганная, как зверек. Стали думать, что делать. Думали-думали, но так ничего, конечно, решить не смогли. Ароша вдруг встал и вышел во двор, направляясь вроде на выход, но, не дойдя десяток метров до ворот, резко свернул налево, в подворотню, и сразу направо, в тупик. Постучал, ему открыли, и он скрылся за неприметной дверью. Побыл там с полчаса и вернулся домой, какой-то измочаленный и уставший.

– Всё, мам, не кудахчи, всё образуется, думаю. Лидка, слушай внимательно! Я поговорил с кем надо, обещали помочь. Объяснил им всю глупость ситуации. Девчонки-то при чем? Рабочие их сами и напугали. Тем более что простые рабочие у таких дипломатических заведений не работают. Схватили, испугали, наорали, конечно, тут не то что плач, вой поднимешь! В общем, уговаривал как мог, чтоб не трогали. Если надо, сказал, к Александру Александровичу Фадееву пойду просить. Но глупость же такая, зачем больших людей беспокоить, спрашиваю. Короче, обещали забыть. А вы теперь девок попридержите, чтоб не лазили, сами понимаете, чем такое может кончиться.

Про Фадеева это Ароша хорошо придумал, размышляла Лидка. Он и девчонок часто видел во дворе, когда выходил курить на длинный балкон Союза писателей. Махал им рукой, задавал простые вопросы, гордо вышагивал туда-сюда. Знает их, это хорошо. Может, заступится, не даст пропасть.

Лидка стала страдать бессонницей, тяжелой, выматывающей. Ох, представляю, как же это было страшно! Поколение-то было испуганным. Она прислушивалась темными подземными ночами к каждому шороху – к тому, как бегают мыши, которых невозможно было вывести, как капает вода в кране, который невозможно было до конца закрутить, как скрипит шкаф, в котором был, вероятно, свой скелет, и не один. Но никто из черных ангелов больше не приходил, черные воронки объезжали стороной круглый двор на Поварской. На крышу девчонкам строго-настрого запретили залезать, да и лестницу-то забаррикадировали жестяными щитами, а пару ступенек с земли и вовсе обрезали. На большую крышу, а через нее и в соседнее государство ход им был теперь заказан, но существовали игры и поинтереснее, которые щекотали нервы ничуть не хуже.

Дверь в Зинкину коммуналку, где жило еще 8 семей. А на балконе прогуливался и курил Фадеев

Лидка на гастролях. Первая справа 1930-е.

Зизишина мама Лизавета, как мы уже знаем, работала посудомойкой в столовой Дома писателей, которую организовали для пролетарских классиков и их семей с самого его открытия в 1932 году, когда только-только отобрали здание у бывших владельцев. Хотя речь об отдельном писательском доме шла уже давно, Маяковский не зря же в 1928-м написал:

Вот и организовали. Но потом столы накрыли скатерками, к пиву присоединилась водка, заиграли фокстроты и джазы в свободное от писательской работы время. А еда, да, поначалу была очень простой. Ну вот, туда и устроилась Лизавета вслед за мужем, которого взяли возить какого-то начальника. А до этого она служила уборщицей в том же Олсуфьевском замке, сначала в каких-то детских организациях, что там размещались, а потом и осталась, когда Горькому оформили этот самый дом под Союз писателей – чтоб при деле Алексей Максимыч был, чтоб не уезжал больше никуда, на сторону не смотрел, а оставался на родине главным пролетарским писателем.