От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Первый протест так и остался — незавершенным и незамеченным. Только бабушка, обнюхав Гераську, спросила — чем пахнет-то? А Гераська сказала — так духи же? Бабушка вздохнула — как они «Красную Москву» стали погано делать-то.

Леньку Гвоздилина не любил никто — ни бабы, ни мужики, ни председатель совхоза, ни зубная врачиха. Ленька, пообвыкшись с такой людской холодностью, замкнулся, соорудил забор выше своего роста и запил. Срывая зубами бескозырку с очередной чекушки, выливал прохладное содержимое в эмалированную кружку, на которой весело улыбался щербатый заяц, и вспоминал мамку, которую тоже никто не любил — ни папка, сбежавший через год после Ленькиного рождения, ни соседки, ни даже собственная корова. Ты, Леньчик, что запомни? — мамка всегда пила только красное, потому как на водку страдала изжогой, — ты, Леньчик, знай! Все сволочи, особенно кто бабы! Потому как баба — это враг, особо если подруга… Ленька пытался выяснить, как быть, если у него подруг нет, но мамка уже безмятежно спала, и статья из районной газеты медленно оттискивалась на ее мятой щеке.

Схоронив мамку, Ленька совсем уж одичал и зарос, отпустил корову на волю и завел собаку. Собака была умная, потому Леньку сразу невзлюбила. Числился Ленька в сторожах на ферме, а по причине ночной службы воровать на ферме было нечего — все вечером уносили доярки и зоотехник. Коровы на ферме жили несчастные, и их тоже никто не любил — и судьба их, в будущности горизонтов также предполагалась несчастной. Пару раз Ленька давал коровам амнистию, и они, шлепая по впалым бокам грязными хвостами, разбредались, нанося урон частным хозяйствам трудолюбивых селян. За это Ленька бывал бит, что еще более убеждало его в жестокости мира. Дружил Ленька только с Петькой Гармошкой, прозванным так за привычку разводить руки в стороны и петь похабные частушки. Петька, в отличие от Леньки, был не просто любим, а еще и обожаем всей женской наличностью села за добрый нрав, готовность помочь в любой момент и за огнедышащую страсть к женскому полу — никто не мог пройти мимо Петьки, чтобы избежать щипка за попу или за щеку. Терялся Петька только на танцах, где глаза разбегались от выбора. Петька учил Леньку жить и закусывать водку, убеждая, что закуска придает выпивке — «иной статус». Петька был начитан и служил в армии, где посещал Ленинскую комнату и слушал политрука. В разгар этих учений, когда Петька подкатывал Леньке охладевшую от ожидания картофелину, затарахтел трактор и друзья, распахнув окно и скинув в огород с подоконника засохшую герань, наблюдали, как в соседнюю избу заселяется дачница. Дачница была хороших лет для эксплуатации, как сразу определил Петька, и невредной наружности, как заметил Ленька. Ленькина собака Гаврик, будучи сукой, хотя и была названа, как кобель, тут же, расширив дыру под забором, пошла знакомиться, за что и получила хороший кусок колбасы. Сманивает, — сказал Петька, и Ленька с ним согласился. Гаврик ушла жить к дачнице Наташе, а Ленька, обойдя спящего на полу Петьку, пошел к дачнице — знакомиться. Через месяц друзья, взявшись поднять нижний венец у бани дачницы, рассорились на почве любви. Ленька воспылал в первый раз, а Петька — как уверял, — в последний. Они перекопали Наташе весь огород, справно починили крыльцо, перевезли все Ленькины дрова к Наташе и наполнили водой цистерну, украденную с зерносклада. Наташа веселилась, хохотала, кокетничала напропалую, сушила грибы, полезшие после теплых дождей и варила варенье из мелких райских яблок. Ленька, утвердившийся в том, что в жизни есть счастье, три дня не пил, замочил в бочке весь свой гардероб и сходил в совхозную баню. Решив объясниться, ночью ободрал бабы Дусину клумбу, подобрав цветы попышнее, и утром стукнулся лбом в запертую дверь. — Уехадши Наташка-то, — закричала Леньке через два забора тетка Валя, — уехадши! У ей отпуск кончивши, и все. На кривовато починенном крыльце сидела грустная собака Гаврик и смотрела на Леньку шоколадными глазами. Я говорил! — Ленька поднял вверх кривоватый указательный палец, — говорил! И пошел в избу, бросив пышный букет в бочку с дождевой водой.

На старой подмосковной даче, чудом уцелевшей в тисках сжимающей область Москвы — тихо. Дача окружена старым забором, бывшим некогда зеленым, а сейчас посеревшим от дождя. К забору жмутся заросли малины, цепляется усиками каприфоль, от которой к вечеру разольется аромат сладкий и чарующий, и желтеет нахальный чистотел. На участке давно никто и ничего не сажает — доски, державшие землю грядок, сгнили, и одичавшая земляника пошла вышивать белыми цветками самое солнечное место — у беседки. Девушка застилает скатертью стол и белая скатерть вдруг оказывается кружевной — липа еще не цветет, но листва ее так густа, что под ней можно спрятаться от дождя и от солнца. На столе появляются оранжевые тарелки, оранжевые кружки и кувшин с первыми купавками. Кружат над столом осы, мелкая мошка, спускаются паучки с веток липы, муравьишки прокладывают себе путь между салатницей и бутылкой вина, и ветер полощет недавно выстиранное белье, и такая свежесть от скошенной у соседей травы, что кружится голова. Девушка ложится в гамак, повешенный меж двух сосен, и качается, подставив лицо солнцу, и смотрит за белыми следами самолетов, за стрекозкой-вертолетиком и слушает, как свистят, перекликаясь, птицы. Она дремлет, и не слышит, как подъезжает машина, и хлопает задняя дверца, из которой пулей вылетает красавец ирландский сеттер, и бежит по тропинке, уткнув нос в землю, пока не находит спящую в гамаке девушку и не начинает лизать ей руку, свесившуюся до травы. А за сеттером идет вприпрыжку, пиная сосновые шишки, раскиданные по тропинке, парень, в яркой футболке, загорелый, счастливый и невесомый, как воздушный шарик. Он становится рядом с гамаком и смотрит на девушку, а она, делая вид, что еще спит, смотрит на него из-под полуприкрытых век, и ей жарко от солнца и немного страшновато от ожидания этого вечера, когда она, наконец-то, останутся вдвоем. Не считая собаки, конечно.

— Платон! — Платон Захарович притворился глухим. Платон? — повторила Лена и постучала хорошо отполированным ноготком по столешнице. Звук вышел глухим и слабым — стол был покрыт сукном, слегка траченным молью и политым чернилами, как и всякое поле боя. Да, дорогая! — Платон Захарович снял очки и помахал ими в воздухе, словно отгоняя навязчивую мысль. Платон! Я сняла дачу! В Абрамцево, Платон! В поселке художников! Там ели и сосны, и река Варя. Воря, — автоматически поправил жену, Платон Захарович, — я не поеду. Я собрала твои вещи, паспорт, полис, лекарства, плед и термос, — Лена переменила положение и встала у окна, загораживая свет, — едем завтра. Будь ТАК любезен, уложи свои бумаги сам. Нет, Леночка, но мы же планировали Крым? — Платон Захарович любил хорошие гостиницы и номера с видом на море, — ну, в крайнем случае — Азовское, нет? Нет, — отрезала Лена, — нет денег. Ты же знаешь, что Васька поступает и ей придется выложить за первый семестр… Это безобразие! — взвился Платон Захарович, — и я, и ты учились бесплатно! И еще стипендию давали, ты помнишь? Нам хватало! Потому, что я была Ленинским стипендиатом, — Леночка укладывала в сумку вещи, сверяясь со списком. А сейчас? — робко спросил Платон Захарович. Сейчас Ленина отменили, — Лена поправила очки, — Платон, не говори глупостей! Теперь есть гранты. Дети капитанов Грантов, — попытался сострить Платон Захарович и, поняв, что шутка не удалась, поплелся в ванную комнату укладывать бритвенные принадлежности.