От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

Дача его удручила совершенно. Дом был постройки послевоенной, все скрипело отчаянно, сквозняки пронизывали комнаты, а в печке свили гнездо птицы — когда Лена решительно затопила печку, из отдушины выпорхнул очумевший закопченный птенец. У дивана подламывались ножки, буфет норовил брякнуться оземь, телевизора не было, интернета не было, удобства были на улице, а вода капала из согнутой буквой «Г» трубы. Магазин на станции, — давала последние указания Лена, — звонить ходи от дома отдыха, там берет МТС, дома берет Мегафон. Если будет плохо, звони в МЧС. И работай, работай! У тебя в октябре сдача рукописи, дружок! — Лена, чмокнув мужа в воротничок рубашки, села в машину и уехала.

Тишина объяла Платона Захаровича, испугав его до такой степени, что он ходил по дому и пел, как он предполагал, арии из опер. К третьему дню он смирился, научился варить себе какао на электроплитке и сел, наконец, за работу. Из окна мансарды были видны академические крыши соседнего поселка, дятлы в красных шапочках, сидящие на соснах, до слуха, Платона Захаровича стали доносится веселые гудки электричек, вой газонокосилок, детский плач и раздражающая нервы музыка. Все это расслабило его, смирило с действительностью, и он, позволив себе курить для вдохновения, засиживался за компьютером далеко за полночь. Приходил к нему кот непонятной масти, с фестончатыми от драк ушами, глаза кота горели ровным нехорошим светом и нервно вздрагивал видавший виды хвост. Платон Захарович назвал кота Плинием и кормил сосисками, которыми жена набила дребезжащий от ужаса холодильник. Кот ел деликатно, а потом, привыкнув к Платону Захаровичу, ложился спать за монитор, откуда урчал ровно и успокаивающе. Плиний, зауважав Платона Захаровича за невмешательство в свой внешний вид — тот не драл щеткой его колтуны, не пытался промывать глаза или чистить уши, — приносил дань — жалких слабых птичек и мелкую, неопасную мышь. Страдая душой, Платон Захарович хоронил добычу на клумбе, орудуя забытым кем-то детским совком. Когда через две недели жена приехала «проинспектировать» дорогого супруга, и взошла на крыльцо, как на эшафот, обмахиваясь свернутым в рулон плоским хлебом «лаваш», Платон Захарович испугался, что его заберут назад, в Москву, и дернулся было на мансарду, но Леночка, дыша автомобильным перегаром, бензином и духами Shalimar Guerlain, сама поднялась по лестнице, открыла компьютер, вчиталась, и закричала — ты что написал? ЧТО ты написал? Да, знаешь, повестушку, — промямлил Платон Захарович, — тут так хорошо, как в детстве, и я… ты знаешь, я подружился с котом, и написал ему сказки! Как Гофман… Да ты в уме! У тебя — что? Сравнительный анализ биржевых курсов! У тебя графики! У тебя… О, Боже… Аркашка меня застрелит! Леночка вытащила сотовый и стала водить пальцем по экрану, — Эллочка Ильинична? Милая! А что у нас с санаторными? Для Захар Платоныча, голубушка? Что? Туапсе? Прекрасно! Двухместный! А котов там нет? Чудненько, дорогая, завтра же, — и Ниночка отправилась упаковывать вещи Захара Платоновича, — в обратном порядке.

Вечером следующего дня пришел, как обычно, Плиний, гордый собой — он нес в зубах огромную крысу. Крыса мешалась под ногами, и Плиний плоховато видел, но тащил добычу с видом римского триумфатора. Сев на крыльце, он жалобно мяукнул — раз, другой, и, все еще не веря в то, что его друг уехал, так и лег, свернувшись на расползшемся от старости половичке.

Александра Сергеевна устало подставила щеку для вечернего поцелуя, позволила приобнять себя, пробормотала — ах, нет, Серж, я так устала… à demain, прошу тебя, мой друг… завтра, завтра… а сейчас спать! Сергей Александрович комично прищелкнул каблуками — слушаю и повинуюсь, и, слегка раздосадованный, отправился в кабинет — почитать перед сном, подумать, выпить хорошего хересу и еще раз — подумать.

Александра Сергеевна дернула шнурок сонетки, прибежавшая заспанная горничная неловкими пальцами расстегнула фермуар ожерелья, и ссыпались на ладонь дивной красоты гранатовые звезды, окруженные бриллиантиками, и Александра размяла затекшую шею, уставшую держать головку гордо поднятой, села перед трельяжем, знаком отправила горничную спать, но вспомнив, вздохнула — Наташа, милая — крючки! И верная Наташа привычно легко, летящими пальцами, расстегнула крючки на платье, ослабила тугую шнуровку корсета, даже присыпала тальком след от бретельки на плече. Иди, милая, доброй ночи, — и Александра Сергеевна приступила к обратному, если считать — от сбора в театр, процессу. Можно было не спешить, и, наслаждаясь, освобождаться от всего стягивающего, сдерживающего, меняющего суть женской формы и так прекрасно — меняющего «обмундирования». Отодвинув лампу чуть вбок, так, чтобы свет не резал глаза, до сих пор сиявшие от капель белладонны, она медленно вынимала шпильки, и волосы, не сдерживаемые ничем, рассыпались, поднимая в воздух едва заметную пыль от пудры и сахарного сиропа — от укладки. Александра Сергеевна запустила пальцы в волосы и начала массировать голову, и головная боль отступила к затылку, потом настал черед грубой щетки на костяной ручке, и вот уже в зеркале отразилась простоволосая особа, совсем не Шурочка, а так… Александра приложила к щекам прохладное влажное полотенце, и сидела, откинувшись, и тут опять всплыло в памяти лицо того офицера, из ложи Тройницких, который совершенно беспардонно лорнировал её, Александру, замужнюю даму, и позволил себе раскланяться в гардеробе и даже подал оброненную ею муфту! Нет, каков смельчак! И почему он был у Тройницких? Кто он им? Племянник Софи? Или, наоборот, кто-то из сослуживцев Дмитрия Александровича? Да, какое мне дело! Сашенька разозлилась на самое себя и начала снимать кольца. Что он мне? Я замужем! И я — счастлива! — говорила она себе и понимала, что не верит ни одному своему слову. На темной полированной поверхности туалетного столика стояло семейство слонов — серебряная безделушка, привезенная братом-адмиралом. Слоны были, как живые — Сашенька любила брать их в руки, гладить морщинистую на ощупь кожу, и ей казалось, что слониха весьма благоволит к ней. За это она надевала ей на хобот свое любимое кольцо — огромный овальный гранат в простом ободке белого золота. Александра смотрела на себя в зеркало и видела в зеркале не себя, а того офицера, и сердце стучало так часто и беспокойно, и зачем-то она прошлась пуховкой по пылающим щекам и розовое облачко пудры осело на кружевную салфетку, и опрокинулся флакон с духами, и в комнате запахло пряно и жарко, и она кинулась на кровать, на раздеваясь, мечтая об одном — снова увидеть эти беспокойные, горящие глаза…

— Паша! — Галочкин голос в трубке звучит хрипло — у нее застарелая астма, да еще московская слякоть, да еще дурной табак, да нервы … — Паша! Ты готов?

— Галчонок, к чему? — Паша говорит громко, как привык говорить на лекциях. «Я бужу сонных студентов», — объясняется он в деканате, — «они все — спят!» — к чему я готов?

— Паш, число какое? Ну, ты хоть что-то помнишь?

— минутку … 28 ноября …Гурий-Самон-Авив… Диоклетиан, 300-й год нашей… покровительство замужним женщинам, как ты знаешь, Галочка…

— Паш, у Ба сегодня день рождения! Она, конечно, раз семь как подвергалась гонениям, но ты купил подарок?