От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

— Галочка, — слышно, как Паша шелестит бумажками на столе, — у меня записано! На Кропоткинской! Ровно в 18.00, я даже отменил сегодня лекцию! А подарок? Ну… там же есть магазины?

— Паша, Паша… ты бы уж лучше находился в третьем веке! Какие магазины, Паша! Что ты себе покупал в Москве?

— Галочка, — Паша едва не плачет, — мне приносят продукты из этого… как его? интернет-магазина «Коала», а вещи? В Хельсинки я купил себе чудное пальто! Галочка?

Первый Зачатьевский, изменивший свое лицо с живого человеческого на мраморную памятную доску, встретил их холодно. Прежнее парадное, стоявшее всегда нараспашку, теперь открывалось только сложной комбинацией цифр, и Ба всегда наслаждалась тем, что она теперь — «узник Зачатьевского замка». Чудная, широкая и плавная лестница арт-нуво, со смягченными, текучими линиями розовых ступеней, поддерживаемая, как шутил Паша, «пучками лютиков и лилий», вела на второй, «аристократический» этаж. Как Ба ухитрилась выкупить квартиру в 90-е, осталось секретом для Павла. Подозревались американские родственники, но правды не знал никто. Странно, но внутри квартира сохранила тот же уловимый запах многих поколений котов, обои начала 20 века, мозаичный пол кухни и огромную чугунную ванну на лапах грифона. Мебель, рассыпаясь, уступала место какому-то хламу, принесенному дворником под предводительством Ба, но в целом — в целом квартира известного московского адвоката Льва Бернштейна сохранилась — так захудалый провинциальный музей сохраняет пару полукресел и керосиновую лампу. Ба любила шиковать, и уж на день рождения стол превосходил своим великолепием советские «пайковые» ассамблеи — только собираться за столом было некому. Галочка подтолкнула вперед Павла, который, как всегда ничего не различал в запотевших очках. Ба, дорогая, — он ткнулся в ее руку, не видя старческой мятой кожи в пигментных пятнах, а различая лишь все те же — неизменные бриллианты на пальцах, — мы с Галиной поздравляем тебя с… Ни слова о годах, презренный внук! — Ба приняла букет с королевской простотой, — я еще никогда не чувствовала себя такой девчонкой! Руки мыть, и — к столу. Галинка, — она обращалась к Пашиной жене только с уменьшительным суффиксом, — детка, упроси своего супруга непременно укрывать нос в кашне! Схватит еще инфлюэнцу — это сейчас быстро!

За столом передавали друг другу блюда, Гарднер, верный Гарднер, на 12 персон, немыслимой красоты и исполненный с таким вкусом, с каким сочинил Дебюсси свою «Арабеску» — букетики ландышей — всего лишь… Тонко звякали вилки от Солдатова, и суп разливала Ба — из огромной супницы, а Галочка думала — куда потом полетит вся эта уйма дорогущих продуктов, и — молчала. И били девять раз часы, и был выпит чай, сервированный с еще большим блеском, — тусклые золотые нимфы плясали на молочно-белом фарфоре… Галя обмирала от торта, от серебряных щипчиков, от торшеров под персиковыми абажурами, вдыхая воздух дома, которого она была лишена уже лет восемнадцать — после развода с Павлом. И только раз в год, 28 ноября, они появлялись вместе, наивно считая, что подслеповатая Ба не разглядит что безымянные пальца обоих давно свободны от золотых ободков…

На прощание, в коридоре, до сих пор поражающем великолепием уходящей под потолок вешалки с рогами, Ба сунула сверток в карман Галиной куртчонки — пошли близнецам, Галинка, — и тронула сухими губами Галину щеку, — а зря ты развелась с Пашкой… Ну, да это он — дурак. А тебя я люблю, знай. И не держи зла.

Той же зимою Ба не стало.

Марина, каждый раз, садясь к гримировальному столику, подпирала узкое породистое лицо ладонями, поднимала вверх, к вискам, уголки глаз, отчего изумленное выражение закреплялось на её лице, как маска — ровно до третьей сцены 2 акта, когда она выходила, подметая пыльный половик сцены лиловым треном, проходила около стола, за которыми сидели обедающие, прикладывала руку к невидимой броши на горле и шептала — если бы вы знали, пошлые люди, как я задыхаюсь среди вас! — после чего уходила в левую кулису и сидела там, на скамейке до конца акта, выходя со всеми, занятыми в финале, бестолково снующими по сцене, одновременно говорящими на разные голоса, что из зала воспринималось как разговоры о здоровье главного героя, лежащего на обтерханной козетке. На деле же говорили разную глупость — народный артист Беневоленский рассказывал пошлейший анекдот и пытался походя ущипнуть студентку Щепки Настю, Кирович рассказывал Парсенкову о том, как они вчера «дали» в ВТО и каких баб сняли на Тверской… Марина изображала искреннее беспокойство, пыталась сесть у ног «больного», теребила платок — МХАТовская школа. Переживания. Станиславский бы оценил, Любимов бы погнал вон. Актерская судьба Марины складывалась из этих второстепенных назначений, на роли и ролечки, и уж второго плана не было давно, а было — петитом в программке — «в массовых сценах заняты актеры театра», и уже глупо было обзванивать знакомых режиссеров, потому что не снимали, не звали, не «видели». А она билась, потому что мать лежала третий год, и не было денег на сиделку, и сын загремел в армию, сорвавшись из института — а был оплачен второй семестр, и были долги, взявшиеся ниоткуда — из пустяшных трат на Рождество в Праге… а уж и предложить себя было некому, как это можно было сделать 20 лет назад и получить эпизод, или попасть в концертную бригаду и поразить Ижевск, или Кинешму, боготворившую Московский Национальный Театр …но время неумолимо работало против Марины, и никто больше не узнавал её на служебном, и даже костюмерши могли принести её плохо глаженый костюм или шляпку с оборванной лентой, а гримерши, пребольно втыкая шпильки в накладку, смеялись о своем, демонстрируя обнаженные по плечи руки, расписанные тату. И все же судьба улыбнулась, и Марина втиснулась в ситком, на роль няньки-дуры, попавшей в столицу из глухой провинции. Текст был идиотским, все было пОшло, система съемок — потогонная, Марина падала в обмороки от усталости, но появились деньги. И большие деньги. И мама пошла на поправку, сын вернулся в институт и вот уже Марина, сидя в ТВ-студии, ослепительно улыбаясь новыми зубками, рассказывала о такой трудной и такой счастливой актерской судьбе…

Сашка Громов, убежденный полярник, просидевший в качестве «парня-на-все-руки» не одну экспедицию СП, и дрейфовавший, и стрелявший в медведя, вспоровшего метео-палатку, и пивший неразбавленный спирт так, что мог пускать огненные языки — тертый калач, настоящий мужик, со своей чудинкой, молчаливый и мечтательный — оказавшись в городе по причине пенсии, затосковал. Пристраивался то в кружки, то так — в порту, лишь бы корабли уходящие видеть — а все не было покоя. Как и многие беззаботные атеисты, принял в 90-е крещение в Храме Воскресения Словущего, что в Брюсовом, прозрел, поднялся до алтарника, а потом вдруг решил махнуть в монастырь, на Валаам, и пробыл там послушником, но заспорил с наместником, не повиновался — и ушел сам, от греха подальше. С семьей не было окончательно порвано, так — существовала где-то жена, росли дочери, но не он им, не они ему — были не нужны. Занесло его под Псков, места по сердцу — и север, и запад, и немного Европы, и дома не такие, как, скажем, в Поволжье, а на деревеньку набрел — Гвоздно! О, имечко! И Храм при селе, и речушка, и стукнуло сердечко — и «пригвоздился». Дом сходу купил, у старосты, небольшой, крепенький, и зажил — деньги с северов удачно спас через все перестройки, в американскую валюту перевел, и… теперь и лодку купил пластиковую, легонькую, «кефаль», весельную, рыбацких всяческих снастей да прибамбасов, да еще на «Ниву» хватило, да на то, на это… кулаком зажиточным показался местным. Народ «пскопской» суровый, гвозди в руке мнут, подковы гнут, скобари — а и добрейший народ, хоть и не сразу Сашку признали. Тут уж, мил человек, без бутылочки казенной не обошлось. Сашка-то сам не любитель, но беседу поддерживал. И за пару лет вжился — как не было Москвы да Северного полюса. Ему, Сашке, и годов было под полтину всего, а на местном климате в эти годы мужик уже или спился, или помер отчего иного, надсадив спину или живот. А девок полно было. Прям рай, малинник, а не Гвоздно! Сашка приглядывался, но… все не то. А тут библиотекаршу поставили, культурная, звать Ирина Тихоновна, и нраву хорошего. Только не одобряла, что Громов в церковь ходит. Это же, — говорила, — пережиток еще какой! У Вас, Александр Николаевич, айфон, а Вы все в Бога верите. Неправильно это! Уж как он ей начнет — из Святого писания, или Жития какие — она уши заткнет, аж верезжит — дай ей телевизор с Миросяном и Сергуненкой, дай поржать, и не грузите Вы меня — так еще, яйца красить согласна, или в прорубь там нырнуть — но это народные обычаи. Вот как. А местные пацаны на эти заходы тоже глядели с неодобрением — они-то и церковь сколько грабили — пока уж нести было что. А Громов туда — как на работу. То одно подправит, то другое. Раздражало… Ну, и поначалу лодку угнали. Сашка погоревал, стерпел. Бензопилу свели. Баню с угла подпалили. Ну, а как мопед со двора «ноги сделал» — тут, не стерпел. Вышел как-то вечерком, а сентябрь теплый был, так одно — страды никакой. Картошку убрали, и делов. Местные сидели, развалясь, у клуба, на скамейках без спинок, бутылки ногами катали, сплевывали лузгу, мяли сигаретные пустые пачки — ждали… Сашка подошел — ну вы что, мужики? Не дело, не по-людски ж… потолкуем? Молчали. Перекинутся парой фраз — взрыв хохота. Глазами сверлят, переваливаются — но вставать — нет. Сидят. Сашка-то спиной чует — кто-то есть сзади, уж в драках бывал — стал отступать к мусорному баку — спину прикрыть. Тут и ахнули ему — хотели в челюсть, а смазали, тут сидевшие окружать начали, Сашка кричит — вы мужики, или где? вас же рота против меня, суки вы, а не пацаны. Тут ножом — да под ребро. Все ж ангел-то хранил, хранил! Сашка на землю опрокинулся, кровища — не поймет, бок пропороли? но сердце вроде бьется, да и сознание ушло. Вся деревня молчит — занавески задернули, фортки закрыли, ворота заложили. А Сашка лежит — почти на обочине. Ну, и ехал кто-то. С рыбалки? С охоты? Встал дорогу спросить — навигатор-то молчит. А тут — Сашка. И не побрезговал, поднял Сашку, в Гдов погнал. Там забегали, ножевое, а и ничего! Селезенку удалили. Пропороли ему селезенку-то. А вот, что чудно-то. Сашка с собой все карманное Евангелие таскал, сядет, бывало, очки на нос — читает. В кармане и таскал. Вот нож-то снизу к сердцу и не дошел. Библиотекарша даже приехала к нему, навестить, все дивилась, трогала томик тяжелый, полный кровью спекшейся, чуть не плакала. А все одно — при своем осталась. А Сашка женился, да. На фельдшерице из Гдова. Приятная такая женщина, и без пошлости в характере. Уж родить им не вышло, так девчонку из приюта забрали. И хорошо же? А лодки эти, мопеды — да ну их…