Большой облом - Владимир Хачатуров

– Ты что, Рома, шуток не понимаешь?

– Знаем мы ваши шутки чекистские! Не успеешь оглянуться, а половина твоих подчиненных уже в ГБ постукивает…

– То же самое, Роман Александрович, я мог бы заявить о своих гавриках и твоей конторе. Так что квиты…

Стрельба между тем смолкла. Снаружи постучали.

– Товарищ генерал, это я, Стегнеев. Разрешите войти, объяснить, оправдаться?..

– Дома перед женой будешь оправдываться, подполковник, – сварливо откликнулся Копысов, поднимаясь с пола и отряхиваясь.

– Жена моя, товарищ генерал, благодаря этому маньяку, которого вы по каким-то своим соображениям от правосудия скрываете, лежит в больнице…

– Кто он – тебе знать, подполковник, пока что не положено. Но точно – не маньяк. Это я тебе со всей ответственностью заявляю! Так что ищи своего обидчика в другом месте…

– Письменно подтвердите, что не он маньяк, товарищ генерал?

– Ну и нахалы твои подчиненные, Копысов! – возмутился Дымов. – Сперва палят в кого ни попадя, а потом еще и подтверждений официальных требуют, что палили не зря, а по простительной ошибке…

– Подтвержу, Стегнеев, подтвержу! Бери свою команду и выдвигайся скрытно к «Амфитрите». Без моего приказа ничего не предпринимать!

– Есть!

– А тебе, Роман Александрович, – обернулся гэбэшник к гэрэушнику, – о дисциплине среди подчиненных лучше не заикаться! Думаешь, мне неизвестно, кто, почему и при каких обстоятельствах в «Синбаде» разборку с перестрелкой устроил?

Генерал Дымов закусил в досаде губу: «Погоди, Крутиков, я еще с тобой разберусь по полной программе. Позже. В Москве…»

Полковник Крутиков оказался легок на помине: игнорируя спецсвязь, лично по сотовому прямым текстом доложил, что окружен и атакован какой-то непонятной российской структурой. Что некто Аникеев требует безоговорочной капитуляции и признательных показаний по делу о незаконных операциях с психотропными веществами. Но он, Крутиков, сдаваться не собирается, а намерен прорваться из пансионата на восток и отходить с боями в сторону Казачьего Тына. Просит одобрения.

Генерал Дымов слегка подумал и одобрил. Одобрение носило вертикальный характер и насчитывало не менее пятидесяти отборных этажей, так что полковник Крутиков немедленно ощутил себя героем известной песенки заокеанского барда, удивлявшимся своей исключительной крошечности на фоне таких грандиозных сооружений, и если не процитировал соответствующий куплет (Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…), то единственно потому, что боевая обстановка не располагала к отвлеченной лирике.

Между тем забытый всеми Игорь (он же система «Беркут», он же Антонио Бандерас, он же имя ему легион), стоя у расколошмаченного окна, потирал в великой задумчивости собственную переносицу. Одно слово, сорвавшееся с уст генерала Копысова, не давало ему покоя, ассоциативно напрягая ближнюю и дальнюю память, пока не завершилось нырком руки в карман куртки с последующим извлечением вырванной из журнала фотографии.

– Анна, Маша, Амфитрита, – всполохнуло в мозгу Сурова синим отчетливым пламенем.

Вслед за ним всполошились и остальные, крича, бросаясь к окну, стреляя очередями и одиночными.

– Куда? Стой! Беркут, ко мне! Лисаев, отставить драп! Варапанов, немедленно вернуться на исходную! Дон Антонио, амиго, устэ а дондэ[100], на кого вы нас покидаете?..

Последний вопль, который услышал Игорь, прежде чем, оседлав мотоцикл, с грохотом скрыться, принадлежал генералу Копысову:

– Как стреляешь, идиот! Ниже, ниже бери, а то заденешь…

Был мертвый час, время сиесты, когда все живое пережидает зной, хоронясь в тени и прохладе. Но даже для этого часа «Амфитрита» выглядела непривычно безлюдной. Если здесь сегодня санитарный день, как о том предупреждает объявление, прибитое к перегородившему дорогу шлагбауму, то где же санитары? где дезинфекционная суета и томление гигиенического духа? (Уж не станем интересоваться психическим состоянием хозяина заведения, скопидомно позволившего контролирующим органам учинить санитарный день в самый разгар сезона.) Ничего такого нет и в помине. Пустынный пляж, необитаемая автостоянка, и абсолютная тишина в главном здании. Ни тебе звона тарелок, ни веселых голосов официанток, ни даже звуков музыки из бара по имени «Посейдон», хотя там-то как раз не безлюдно. Две молодые женщины сидят за столиком в помещении, залитом ярким электрическим светом, перед порожними кофейными чашками. На усталых лицах печать нервного ожидания. Они курят и молчат. Так молчат, когда знают, – о чем бы ни заговорили, рано или поздно разговор сведется к больной теме, которую лучше не затрагивать. В сотый раз…

Кроме них в баре присутствует бармен, нервно наяривающий бокалы вафельным полотенцем до ему одному ведомых степеней чистоты и ослепительности. Время от времени этот труженик мензурки и шейкера замирает и прислушивается: не зашелохнет ли? не прошелестит? Но девушки сидят почти неподвижно, молчат упорно, на часы если и поглядывают, то украдкой, так что сколько ни напрягай слух, ни черта не обломится, – даже крики чаек не желают сюда долетать.

Так тянется Бог весть сколько времени и черт знает, сколько бы еще тянулось, не зашуми бамбуковая занавесь входа и не войди в бар мистер Эббот собственной одинокой персоной. Зрелище, признаться, не для слабонервных: мировая знаменитость без свиты. Все равно как какой-нибудь простой смертный, заглянувший в разливуху промочить луженое горло.

– Слав а Всевышнему! – восклицает знаменитость с порога. –

Наконец-то я вас нашел, мисс Анна!

Его сердечная голливудская улыбка затмевает совокупное сияние всех светильников. Однако на девушек она не производит никакого впечатления; две пары глаз – жарко-карих и льдисто-голубых – взирают на плейбоя с убийственным равнодушием. Нимало не смущаясь этим обстоятельством, плейбой подсаживается третьим-лишним и громко хлопает в ладоши. Секунда – и бармен с перекинутым через запястье полотенцем уже стоит перед ним как лист перед травой, в классическом халдейском полупоклоне. Чего изволите-с?

– Что будете пить, леди?

Леди пропускают вопрос мимо ушей. Бармен конфузливо шаркает ножкой. Плейбой приободряет себя собственной улыбкой.

– Дамам как обычно. Мне – бурбон с содовой.

– Джаст э момент, – выдыхает бармен, припуская к стойке.

– Мисс Анна, – говорит плейбой, – я не знаю чем вызвано ваше упорное игнорирование моей надоедливой особы, но дело, ради которого я убил полдня на ваши поиски, действительно не терпит отлагательств. Выслушайте меня, пожалуйста…

Отсутствие реакции – тоже реакция. Молчание – международный знак согласия. Никуда не послали, будь рад и премного доволен.

Появляется бармен с подносом и с ловкостью жонглера расставляет напитки перед клиентами. Джентльмену бурбон, дамам мартини. Дамы немедленно оживают, берутся за свои стаканы и выплескивают содержимое в лицо бармену. В их действиях ощущается синхронность устоявшихся чувств, а не порывистость сиюминутных эмоций. Шокированный американец косится на свой бурбон, но от резких движений благоразумно воздерживается. Бармен шмыгает носом, утирается полотенцем и по-свойски, как мужчина мужчине, жалуется: