Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

ветки шипели, корчась в цепких лапах огня, потрескивали, швыряя искры в подступившую со всех сторон, внезапно сгустившуюся темноту.

Беглец запахнул полы армяка, привалился спиной к стволу дерева, нащупал у пояса рукоятку широкого кривого ножа, уставился на огонь. Взгляд его был диковатым и ожесточенным. В зрачках глубоко посаженных глаз, скрывающихся под крутыми дугами мохнатых бровей, вспыхивали недобрые желтоватые блики. Слегка вьющаяся борода, отсвечивающая золотом, прикрывала широкоскулую и волевую, монгольского типа, челюсть. Вздрагивали чуткие крылья прямого, будто подсеченного снизу носа. Ему можно было дать лет тридцать с лишним. Но он был моложе. В нем — костистом, широкоплечем, — несмотря на крайнее измождение, угадывалась скрытая молодая сила.

Тяжелым взглядом смотрел он на пламя, казалось, равнодушный ко всему на свете. Но в груди этого человека, внешне спокойного и даже будто отрешенного от мира сего, бушевал негасимый пожар. В ожесточившемся сердце крепко свила гнездо злая ненависть.

Потрескивал костер. В глазах беглеца метались мятежные сполохи. Вокруг была ночь — черная, зловещая. И таким же черным казался ему завтрашний день. Он твердо решил остаться здесь, с зарею начать рыть землянку. Но будущее не представлялось ему. Он не знал, что появятся у него удалые товарищи — такие же беглые, неприкаянные; что загуляют они на степных дорогах, до Бахмута дойдут, Тора, обрастут хозяйством — волов, коней пригонят; что жен приведут, гордых красавиц степнячек — чернобровых, жарких в ласках, бойких на язык дочерей казацких; что пойдет от них племя своенравное, предприимчивое, задиристое, охочее до гульбищ; что пройдут столетия, промчатся над землей невиданные грозы и до неузнаваемости изменится лик земли, это дикое степное захолустье, его потаенное убежище.

Ничего этого не знал одинокий, затерявшийся в степи человек. Из тьмы смотрели на него немигающие глаза зверя. В них тоже злыми огнями отражалось пламя костра. Худая, с отвисшими сосцами волчица беспокойно втягивала чутким носом запах гари и запах человека. Она покинула логово, едва человек спустился в овраг, и, потеряв покой, бродит вокруг непрошеного гостя. К ней неслышно подошел волк. Звери долго стояли в отдалении, не отрывая взглядов от костра, поводили ушами. Затем бесшумно скрылись.

...Перед рассветом волчица перенесла щенят в новое логово.

Книга первая КРУТОЙ ЯР

1

Авдей умер ночью. Накануне еще бражничал, а перед первыми петухами какое-то смутное беспокойство пробудило его ото сна. Он привстал и вдруг рыкнул стреляным зверем. Откидываясь навзничь, глухо стукнулся головой о пол, несколько раз дернулся, будто вырываясь из чьих-то цепких рук, и затих.

...Коптила лампадка. На лица богоматери и ее младенца ложились красноватые блики. У гроба, над псалтырем, ссутулилась черная тень. Шелестели сухие губы монашки. Вздрагивало пламя свечи.

Авдей лежал головой к образам, с венцом на лбу. Непокорные вьющиеся седые волосы ниспадали на венец, кудреватая, лопатой, борода воинственно топорщилась. Большие и даже в покое сильные руки его, сложенные на груди, казалось, держали не крест, а дубину. Лицо покойника — сурово, сосредоточенно, будто он с неослабным вниманием вслушивался в псалмы.

— «...Ибо ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому твоему увидеть тление...»

У изголовья покойника мелко крестилась сухонькая Старушка. Она неотрывно смотрела на своего угомонившегося супруга, с которым промаялась всю жизнь, безропотно снося обиды.

Жесток был Авдей, сердцем крут, своенравен. В прадеда вышел. Тот, сказывали, вовсе жалости не имел. Нелюдимый, черный от копоти, он, бывало, за весь день слова не вымолвит, знай вызванивает, будто играючи, тяжелым молотком по наковальне. Потом нежданно-негаданно забросил свое ремесло, кузню в аренду передал. Землю купил, хозяином стал. Да от людской молвы не уйдешь. Не в открытую, а все же поговаривали, что знает только ночка темная, отчего вдруг разбогател угрюмый кузнец Пыжов. Так и нарекли его новую усадьбу «разбойным гнездом».

— «...Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня...» — читала монашка.

Была глубокая ночь. Где-то под половицей перекликались сверчки. Из другой половины дома доносилось бормотанье, храп и вздохи спящих домочадцев, умаявшихся за суетный день. Поскрипывала зыбка, плакала самая маленькая внучка — Таня, сонный голос дочери — Степаниды — зло шипел:

— Чтоб ты околела...

Старушка не отрывала глаз от усопшего. Даже мертвый, он внушал ей страх. А ведь было... Было веселое девичество. Было и терпкое, недолгое бабье счастье. Давно оно прошло. Ой, как давно! Уже и запамятовала старая Марфа. Помнит, обвенчались они в тот год, когда мимо их спрятавшегося от всего мира в глубоком яру поселения прошел первый поезд — диво сатанинское, на которое высыпали смотреть все крутоярцы от мала до велика.

В те времена красив был Авдей, строен, плечист. На широкоскулом лице жаркими угольями горели глаза. Шелковистые брови круто взмывали вверх. Тонкие ноздри прямого, чуть подсеченного снизу носа в минуты гнева раздувались, приходили в движение.

Когда на солонцах затевались кулачные бои, шли Пыжовы стеной — рослые, могучие, диковатые. И среди них — не знающий страха и жалости Авдей.

Знала Марфуша, за кого идет, и не могла не идти. С тех самых пор, когда однажды сомлела в его сильных руках, поняла: любит. И Авдей не случайно заслал к ней сватов — по сердцу пришлась славная девка, работящая, веселая. Голосистее ее, бывало, ни на одних посиделках не найти.

Всем взял Авдей: и видом своим, и богатством. Многие завидовали Марфуше. Не каждой ведь выпадало счастье по любви выйти. И все же с трепетом вступила она под мужнин кров, будто в омут кинулась. Да и то сказать: в чужой семье не мед. Вначале, нечего бога гневить, терпимо было. Авдей жалел, защищал. К сроку первенца ему родила — Василька. Потом снова и снова, что ни год — дитя. А когда пятого понесла — впервые где-то заночевал Авдей. Всю ночь прождала, прислушивалась — не идет ли? Что с ней тогда творилось! Думала, жизни лишится. Нет, не прибрал господь. Не всю чашу, видать, испила.

Давно она замечала жадные взгляды свекра. Сколько раз будто над сосунком склонится, а сам на груди блудным глазом косит да норовит тело ее помять — молодое, упругое.

Вот так и жила в вечном страхе. А когда Авдей загулял, от свекра и вовсе прохода не стало. Лапищи у него — как у рака клешни: куда ни пойдешь, всюду на них натыкаешься.

Тогда оно и случилось. Авдея вторые сутки не было дома.