Здесь вам не Сакраменто - Анна и Сергей Литвиновы

Будущей карьере весьма помогло бы вступление в партию. Совестливые молодые люди вроде Юрочки, не законченные карьеристы, объясняли себе и окружающим желание стать членом КПСС просто и почти искренне: «Чем больше в ней будет хороших людей, тем лучше будут сама партия и наша жизнь». Юра прозондировал почву в «Смехаче», где состоял на комсомольском учёте. Ему сказали: придётся подождать. Тогда существовала неофициальная и нигде не декларируемая очередь (ещё одна очередь!), на сей раз на вступление в КПСС. Представители рабочего класса и передового колхозного крестьянства могли пополнить ряды правящей партии, как только захотят (да не больно-то туда стремились). Инженерно-технической и тем более творческой интеллигенции следовало помариноваться, подождать годика два-три. Только, ради бога, не говорить об этом вслух! А то, рассказывали, вышел конфуз с одним преподавателем вуза, которого спросили в райкоме: «А вы почему раньше в партию не вступали?» Он на голубом глазу ответил: «В очереди стоял». Товарища, естественно, завернули.

В партию вступить, конечно, можно было – карьере не помешает. Однако строить судьбу, опираясь на одну КПСС, очень противно. Слишком несимпатичные люди, сплошь и рядом, выныривали на должностях секретарей – начиная от первичных ячеек и заканчивая ЦК.

После свадьбы Юра с молодой женой продолжали проживать в его съёмной квартире в Свиблове. Однако жилищный вопрос им следовало решать кардинально. В советские времена квартиры – да, давались бесплатно, но (опять-таки) по очереди, и стоять в ней можно было долго, очень долго – всю жизнь. Да и записывали в неё только тех, кто проживал в коммунальной квартире или имел меньше пяти квадратных метров жилой площади на человека. Ничего подобного ни у Иноземцева, ни у Рыжовой-младшей не наблюдалось. В крупных городах, правда, существовала другая лазейка: можно было вступить в жилищно-строительный кооператив. За него приходилось платить изрядные деньги. Например, на трёхкомнатную квартиру первый взнос составлял пять с половиной тысяч рублей, а потом в течение двадцати пяти лет следовало выплачивать своего рода ипотеку (правда, беспроцентную) по тридцать рублей в месяц. Однако закавыка заключалась в том, что даже для того, чтобы попасть в кооператив, в столице существовала (тьфу, чёрт!) ещё одна, особенная очередь. И записаться в неё могли лишь люди, которые, хоть тресни, имели жилой площади на нос менее восьми квадратных метров. Однако квартира, роскошная мамина квартира на Ленинском, где был прописан Юрик, – двухкомнатная, с большой кухней, коридором, тёмной комнатой – составляла жилой площади тридцать восемь квадратных метров (и шестьдесят пять общей). Даже если прописать туда молодую супругу Машу, обеспеченность жильём составляла (тридцать восемь метров делим на четверых) больше девяти квадратных метров на лицо, и для того, чтобы встать на очередь в ЖСК, это не годилось. Оставался последний вариант: Марии забеременеть и родить ребёночка. Вот тогда, алиллуйя, можно попасть в заветные списки и, простояв в них года два, дождаться права выложить огромную сумму за своё будущее жильё.

Поэтому с самых первых дней после свадьбы, ещё в коротком, недельном медовом месяце в Пицунде, Маша перестала предохраняться. А при каждом визите молодых в Голицыно-два тёща Эльвира непременно спрашивала: «Ну как?» – и выжидательно смотрела. Но, к сожалению, порадовать её (и самих себя) новобрачные не могли.

Существовала ещё одна хитрость, чтобы обойти проклятые порядки, неизвестно кем и почему установленные. (Отчего именно восемь метров на человека считалось пределом? Почему не семь или девять?) Метод был препаршивый: разделить лицевой счёт квартиры на Ленинском на две семьи – старую, из мамы и отчима, и новую, в составе Юрочки и Марии. Делалось это непременно через суд и требовалось, как говорили, давать показания, что невестка, например, категорически, до ссор и драк, не ладит со свекровью (или пасынок с отчимом). О подобном варианте пару раз заикалась хабалистая тёща Эльвира, однако Юра об этом даже слышать не хотел.

А время шло. Начиная с поздней осени восемьдесят четвёртого новый генсек Черненко стал надолго пропадать с экранов радаров. В народе зашептались: мол, дни и этого сочтены. Да по нему сразу было видно: не жилец.

Юрочка много ездил по командировкам, по всему Союзу, от Владивостока до Клайпеды, от Воркуты до Кушки. Была в ту пору хорошая рубрика: «Письмо позвало в дорогу». Или: «Командировка по тревожному письму». Для тысяч, если не сотен тысяч граждан по стране письмо в газету или журнал оставалось последней надеждой. И довольно часто она оправдывалась. Правда, журналисты не могли писать, например, о злоупотреблениях партийных и советских работников, даже инструкторов райкомов. Но такие письма пересылали в прокуратуру, в КПК (комитет партийного контроля) и КНК (комитет народного контроля) и брали на контроль: следили за ответами, добивались правды. Те из сигналов, что доходили-таки до страниц газет и журналов, были, в основном, довольно беззубыми и мелкотравчатыми. Пару зубодробительных материалов, которые привозил из командировок Иноземцев, попросту не напечатали: слишком резко, чересчур остро. Зато опубликовали другие, более проходимые: на крупном заводе в городе Д. поссорились директор и главный инженер – друг с другом не разговаривают, общаются через секретаря и пишут друг на друга кляузы в партийные органы. Или другое: женщину увольняют по статье за прогул (которого она, как утверждает, не совершала). Выясняется, что подставил её начальник отдела, которому она отказала в близости. Но даже такие, ни в коем случае не задевающие основ, критические корреспонденции вызывают громадный интерес и очередную волну писем в редакцию.

Новый, восемьдесят пятый год Иноземцев с Машей встречают в Доме кино: родной журнал «Смехач» расстарался. Мария в среде маститых фельетонистов, а также сценаристов, режиссёров и даже актёров имеет большой успех. А Юра смотрит, как она наслаждается успехом в объятиях то одного, то другого, и вдруг понимает, что он к ней абсолютно равнодушен: ни ревности малейшей не испытывает, ни любви.

Ребёнка Маша зачать не может. Свекровь устраивает её к своему гинекологу, после обследования выносится вердикт, что лечить пока нечего, надо стараться ещё хотя бы год, а потом будет видно.

Эйфория первых месяцев совместной жизни заканчивается. Юра вдруг понимает, с неприятным удивлением, что в редакции среди коллег или в командировке он чувствует себя веселее, интересней и легче, чем дома с молодой женой.

Генсек Черненко тем временем совершенно исчезает из телевизоров, только разные его обращения и письма в газетах печатают. Множатся слухи, от «вот-вот помрёт» до «уже помер». Один из коллег Юрия в своём кругу с усмешечкой замечает: «Вся страна живёт в напряжённом ожидании кончины генерального секретаря». Все гадают, кто будет следующим. Называют фамилии ленинградского первого секретаря Романова, московского Гришина и даже азербайджанского Алиева. Кто-то ставит на престарелого украинца Щербицкого. Почему-то мало кто верит в самого молодого, пятидесятичетырёхлетнего Горбачёва, а тот словно зашухарился, ни в газетах, ни в телике тоже не светится. Вдруг в феврале Черненко вытаскивают на экраны. Идут выборы в Верховный совет страны, и руководитель сверхдержавы вроде бы тоже, как весь подведомственный народ, голосует. Только Константин Устинович даже до урны два шага не может пройти и бюллетень сам не опускает – он просто стоит, одетый в костюм с галстуком, на фоне каких-то стеклянных дверей со шторками и говорит суетящемуся вокруг него Гришину три слова о букете и бюллетене: «на», «дай» и «спасибо». Судачат, что съемку продавил и устроил московский лидер Гришин, который хочет таким образом позаботиться о своём престолонаследии. После репортажа все понимают: и впрямь вопрос нескольких дней, если не часов.