Семь дней на любовь, предательство и революцию - Игорь Озеров

Просто толку от вас на высокой должности будет больше. Мы можем сделать так, что не вы, а ваш директор окажется крайним в этой ситуации. А вы очень скоро займёте его место. Будете жить и работать здесь, в Италии. Рядом с Софией. Возможности у нас для этого есть.

Видя, что Дима задумался, Генри решил ещё немного нажать:

— Сейчас, Дима, вы пешка. Точнее — разменная монета, расходный материал в чужой игре. Инструмент для реализации чьих-то замыслов. А стоит ли тратить жизнь на реализацию чужих планов, в которые вас даже не посвящают? Жизнь имеет смысл, только если ты играешь сам за себя. В свою игру.

Генри кряхтя поднялся со стула и встал за спиной Дмитрия, положив ладони ему на плечи.

— Вы видите только то, что вам разрешают видеть. Иллюзию. Сказку, состряпанную грязными руками.

— Что же мне не разрешают увидеть? — спросил Дмитрий.

— Может быть, лучше этого и не знать. Как там у Соломона: «Многие знания — многие печали». Но вы, Дмитрий, человек интересующийся, поэтому всё равно полезете. Скажу лишь, что знания — как ваша русская матрёшка. Каждый раз, когда тебе кажется, что докопался до правды, обнаруживаешь, что внутри есть ещё одна. Только ещё страшнее и неприятнее.

— И что будет, когда ты дойдешь до последней? — поинтересовался молодой человек.

— Внутри последней сидят жаба с гадюкой, — ответил Генри и рассмеялся. — Я не знаю, что в последней. Думаю, что лучше в это вообще не лезть. Всё это не имеет значения.

— А что имеет? — не унимался Дмитрий.

— Любовь, Дима, и любимое дело. Любовь вы, надо полагать, нашли. А дело… Вы, кажется, мечтали написать книгу? Хорошая мечта, — Генри отошёл к окну. — Но не буду от вас скрывать: есть одна проблема. Вашу подругу, как и вас, обвиняют в организации теракта у вокзала.

— Что?.. В чём её обвиняют? Она же не виновата. Это бред. Я же сам её спасал от террористов.

Генри Киссен пожал плечами.

— Это дело итальянской полиции и итальянского суда. К счастью, в Италии нет смертной казни.

У Димы внутри всё оборвалось. Ему казалось, что он сорвался в пропасть и летит вниз, зная, что там его ждут острые камни.

— Сейчас мне нужно от вас лишь принципиальное согласие, — негромко произнёс Генри, рассматривая что-то за окном. — Никаких договоров. Я дам вам время подумать. Но вы должны понимать, что среди тюремных охранников много тех, кто очень не любит террористов. Всякое может случиться. Кстати, по иронии судьбы один из охранников вашей девушки — тот человек, которого она пыталась задержать на месте взрыва…

Он не спеша вернулся к столу. Аккуратно собрал лежащие на нём документы и молча убрал обратно в папку. Застегнув светлый пиджак, Генри взглянул своими колючими чёрными глазами на поникшего Дмитрия и добавил, презрительно усмехнувшись:

— Сегодня утром ваш писатель — Ираклий Шалович Чуклава — попросил политического убежища в США. А ведь какие стихи звонкие писал! Про революционных трубачей и про комиссаров в пыльных будёновках, — Генри, продолжая стоять напротив Дмитрия, отложил папку в сторону, уперся ладонями в стол и спросил: — А вы знаете, что патриоты бывают трёх видов?

Дима не отвечал и даже не смотрел в его сторону.

— Наверху патриоты на зарплате — чиновники, писатели и журналисты. Под ними те, кто не умеет или не хочет думать самостоятельно. Те, чьи мозги обработали патриоты на зарплате. Поверьте, от тех и от других толку для страны мало. А есть патриоты — прагматики. Я вот прагматик. Хочу, чтобы американский народ жил хорошо. Народ сыт — государство в безопасности. А если народу постоянно врут, то рано или поздно он выходит на улицу и сносит власть, которая не может обеспечить ему нормальную жизнь. Это патриотический прагматизм. Вы согласны?

После этих слов Дима будто очнулся. Мозг заработал.

«О чём я, собственно, думаю? Какой у меня выбор? Ведь получается, что Родина меня бросила. Стоп. Не спеши, — он вспомнил детский дом и людей на площади в мокрых шинелях. — Кто-то поступил подло. Но директор с консулом — это не вся страна. Это те самые патриоты на зарплате. При чём здесь Родина? Я отвечаю за себя. За свои поступки. Перед самим собой. Только за самого себя. В своих собственных глазах я не хочу считать себя изменником и подонком, — всё казалось простым и понятным, пока он не подумал о Софии. — Хочешь быть чистеньким? А как же София? Ты не хочешь быть предателем по отношению к стране, а по отношению к девушке? Ведь сейчас её жизнь зависит от твоего выбора…»

Ответа не было. И в этот момент, неожиданно для самого себя Дмитрий произнёс слова, которые появились в его голове непонятно откуда, но которые показались ему правильными:

— Вы правильно сказали. Я сирота. Но родители у меня были. И они похоронены в Ленинграде. В Советском Союзе. После их гибели меня усыновила моя страна. Может, она не самая богатая и заботливая. Может, слишком требовательная. Но родителей не выбирают. И не предают… Не всё можно разложить по полочкам. Есть в человеке то, что делает его человеком: совесть, душа, искра божья, не знаю, как назвать, но твердо знаю, что есть… Никакой прагматизм этим управлять не может.

Дмитрий замолчал. Он вспомнил о Софии и представил, что она сейчас в крохотной камере. И ей надеяться не на кого.

— Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам… — вспомнив Шекспира, продекламировал Генри. — Хорошо. Может вы и правы. Решать вам. Я зайду завтра.

Глава 18

Перед встречей с Генри Киссеном Владлен решил погулять по Милану. Он, наверное, первый раз в жизни не знал, что делать. Если опираться на реальные факты и сухие цифры — необходимо принимать предложение американца. Но потрясающая интуиция Владлена — человека, выбравшегося из обшарпанной коммуналки к вершине власти, — кричала об опасности такого шага. Страна становилась зависимой от планов ни кому неизвестных людей. От пресловутой мировой закулисы.

Владлен шёл по Via Brera в старой части города. Картины местных художников, расставленные вдоль улицы, сувениры, витрины магазинов с модной одеждой его не интересовали. С любопытством он заглянул в несколько католических храмов. Людей в них почти не было. Похоже, что идеи равенства и братства, в какую бы форму их не облачали, уже не пользуются популярностью. Будь то марксизм-ленинизм или христианство. Люди не хотят быть безликими, не хотят быть гайками-болтиками в непонятном им механизме. Хотят хоть чем-нибудь выделяться из