Неточка Незванова - Федор Достоевский

– Прости меня, дитя мое!.. Ах, бедная моя, я напомнил ей…Что я наделал! Поди, пойдем со мной, Неточка, пойдем со мною.

Он схватил меня за руку и быстро повел за собою. Он былпотрясен до глубины души. Наконец мы пришли в одну комнату, которой еще я невидала.

Это была образная. Были сумерки. Лампады ярко сверкалисвоими огнями на золотых ризах и драгоценных каменьях образов. Из-под блестящихокладов тускло выглядывали лики святых. Все здесь так не походило на другиекомнаты, так было таинственно и угрюмо, что я была поражена, и какой-то испуговладел моим сердцем. К тому же я была так болезненно настроена! Князьторопливо поставил меня на колени перед образом божией матери и сам стал возлеменя…

– Молись, дитя, помолись; будем оба молиться! – сказал онтихим, порывистым голосом.

Но молиться я не могла; я была поражена, даже испугана; явспомнила слова отца в ту последнюю ночь, у тела моей матери, и со мнойсделался нервный припадок. Я слегла в постель больная, и в этот вторичныйпериод моей болезни едва не умерла; вот как был этот случай.

В одно утро чье-то знакомое имя раздалось в ушах моих. Яуслышала имя С-ца. Кто-то из домашних произнес его возле моей постели. Явздрогнула; воспоминания нахлынули ко мне, и, припоминая, мечтая и мучась, япролежала уж не помню сколько часов в настоящем бреду. Проснулась я уже оченьпоздно; кругом меня было темно; ночник погас, и девушки, которая сидела в моейкомнате, не было. Вдруг я услышала звуки отдаленной музыки. Порой звукизатихали совершенно, порой раздавались слышнее и слышнее, как будтоприближались. Не помню, какое чувство овладело мною, какое намерение вдругродилось в моей больной голове. Я встала с постели и, не знаю, где сыскала ясил, наскоро оделась в мой траур и пошла ощупью из комнаты. Ни в другой, ни втретьей комнате я не встретила ни души. Наконец я пробралась в коридор. Звукистановились все слышнее и слышнее. На средине коридора была лестница вниз; этимпутем я всегда сходила в большие комнаты. Лестница была ярко освещена; внизуходили; я притаилась в углу, чтоб меня не видали, и, только что стало возможно,спустилась вниз, во второй коридор. Музыка гремела из смежной залы; там былошумно, говорливо, как будто собрались тысячи людей. Одна из дверей в залу,прямо из коридора, была завешена огромными двойными портьерами из пунцовогобархата. Я подняла первую из них и стала между обоими занавесами. Сердце моебилось так, что я едва могла стоять на ногах. Но через несколько минут, осиливсвое волнение, я осмелилась наконец отвернуть немного, с края, второй занавес…Боже мой! эта огромная мрачная зала, в которую я так боялась входить, сверкалатеперь тысячью огней. Как будто море света хлынуло на меня, и глаза мои,привыкшие к темноте, были в первое мгновение ослеплены до боли. Ароматическийвоздух, как горячий ветер, пахнул мне в лицо. Бездна людей ходили взад ивперед; казалось, все с радостными, веселыми лицами. Женщины были в такихбогатых, в таких светлых платьях; всюду я встречала сверкающий от удовольствиявзгляд. Я стояла как зачарованная. Мне казалось, что я все это видела когда-то,где-то, во сне… Мне припомнились сумерки, я припомнила наш чердак, высокоеокошко, улицу глубоко внизу с сверкающими фонарями, окна противоположного домас красными гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда, топот и храп гордыхконей, крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную музыку… Так вот, вот гдебыл этот рай! – пронеслось в моей голове, – вот куда я хотела идти с беднымотцом… Стало быть, это была не мечта!.. Да, я видела все так и прежде в моихмечтах, в сновидениях! Разгоряченная болезнию фантазия вспыхнула в моей голове,и слезы какого-то необъяснимого восторга хлынули из глаз моих. Я искала глазамиотца: «Он должен быть здесь, он здесь», – думала я, и сердце мое билось отожидания… дух во мне занимался. Но музыка умолкла, раздался гул, и по всей залепронесся какой-то шепот. Я жадно всматривалась в мелькавшие передо мной лица,старалась узнать кого-то. Вдруг какое-то необыкновенное волнение обнаружилось взале. Я увидела на возвышении высокого худощавого старика. Его бледное лицоулыбалось, он угловато сгибался и кланялся на все стороны; в руках его быласкрипка. Наступило глубокое молчание, как будто все эти люди затаили дух. Вселица были устремлены на старика, все ожидало. Он взял скрипку и дотронулсясмычком до струн. Началась музыка, и я чувствовала, как что-то вдруг сдавиломне сердце. В неистощимой тоске, затаив дыхание, я вслушивалась в эти звуки:что-то знакомое раздавалось в ушах моих, как будто я где-то слышала это;какое-то предчувствие жило в этих звуках, предчувствие чего-то ужасного,страшного, что разрешалось и в моем сердце. Наконец, скрипка зазвенела сильнее;быстрее и пронзительнее раздавались звуки. Вот послышался как будто чей-тоотчаянный вопль, жалобный плач, как будто чья-то мольба вотще раздалась во всейэтой толпе и заныла, замолкла в отчаянии. Все знакомее и знакомее сказывалосьчто-то моему сердцу. Но сердце отказывалось верить. Я стиснула зубы, чтоб незастонать от боли, я уцепилась за занавесы, чтоб не упасть… Порой я закрывалаглаза и вдруг открывала их, ожидая, что это сон, что я проснусь в какую-тострашную, мне знакомую минуту, и мне снилась та последняя ночь, я слышала те жезвуки. Открыв глаза, я хотела увериться, жадно смотрела в толпу, – нет, этобыли другие люди, другие лица… Мне показалось, что все, как и я, ожидаличего-то, все, как и я, мучились глубокой тоской; казалось, что они все хотеликрикнуть этим страшным стонам и воплям, чтоб они замолчали, не терзали их душ,но вопли и стоны лились все тоскливее, жалобнее, продолжительнее. Вдруграздался последний, страшный, долгий крик, и все во мне потряслось… Сомненьянет! это тот самый, тот крик! Я узнала его, я уже слышала его, он, так же как итогда, в ту ночь, пронзил мне душу. «Отец! отец!» пронеслось как молния, вголове моей. – «Он здесь, это он, он зовет меня, это его скрипка!» Как будтостон вырвался из всей этой толпы, и страшные рукоплескания потрясли залу.Отчаянный, пронзительный плач вырвался из груди моей. Я не вытерпела более,откинула занавес и бросилась в залу.

– Папа, папа! это ты! где ты? – закричала я, почти не помнясебя.

Не знаю, как добежала я до высокого старика: мне давалидорогу, расступались передо мной. Я бросилась к нему с мучительным криком; ядумала, что обнимаю отца… Вдруг увидела, что меня схватывают чьи-то длинные,костлявые руки и подымают на воздух. Чьи-то черные глаза устремились на меня и,казалось, хотели сжечь меня своим огнем. Я смотрела на старика: «Нет! это былне отец; это его убийца!» – мелькнуло в уме моем. Какое-то исступление овладеломной, и вдруг мне показалось, что надо мной раздался его хохот, что этот хохототдался в зале дружным, всеобщим криком; я лишилась чувств.

Это был второй и последний период моей болезни.

Вновь открыв глаза, я увидела склонившееся надо мною лицоребенка, девочки одних лет со мною, и первым движением моим было протянуть кней руки. С первого взгляда на нее, – каким-то счастьем, будто сладкимпредчувствием наполнилась вся душа моя. Представьте себе идеально прелестноеличико, поражающую, сверкающую красоту, одну из таких, перед которыми вдругостанавливаешься как пронзенный, в сладостном смущении, вздрогнув от восторга,и которой благодарен за то, что она есть, за то, что на нее упал ваш взгляд, зато, что она прошла возле вас. Это была дочь князя, Катя, которая только чтоворотилась из Москвы. Она улыбнулась моему движению и слабые нервы мои занылиот сладостного восторга.