Неточка Незванова - Федор Достоевский

– Папа приказал, чтоб я у вас прощенья просила, –проговорила она, – вы меня простите?

Я быстро схватила Катю за обе руки и, задыхаясь от волнения,сказала:

– Да! да!

– Папа приказал поцеловаться с вами, – вы меня поцелуете?

В ответ я начала целовать ее руки, обливая их слезами.Взглянув на Катю, я увидала в ней какое-то необыкновенное движение. Губки ееслегка потрогивались, подбородок вздрагивал, глазки повлажнели, но она мигомпреодолела свое волнение, и улыбка на миг проглянула на губах ее.

– Пойду скажу папе, что я вас поцеловала и просила прощения,– сказала она потихоньку, как бы размышляя сама с собою. – Я уже его три дня невидала; он не велел и входить к себе без того, – прибавила она помолчав.

И, проговорив это, она робко и задумчиво сошла вниз, какбудто еще не уверилась: каков будет прием отца.

Но через час наверху раздался крик, шум, смех, лайФальстафа, что-то опрокинулось и разбилось, несколько книг полетело на пол,обруч загудел и запрыгал по всем комнатам, – одним словом, я узнала, что Катяпомирилась с отцом, и сердце мое задрожало от радости.

Но ко мне она не подходила и видимо избегала разговоров сомною. Взамен того я имела честь в высшей степени возбудить ее любопытство.Садилась она напротив меня, чтоб удобнее меня рассмотреть, все чаще и чаще.Наблюдения ее надо мной делались наивнее; одним словом, избалованная,самовластная девочка, которую все баловали и лелеяли в доме, как сокровище, немогла понять, каким образом я уже несколько раз встречалась на ее пути, когдаона вовсе не хотела встречать меня. Но это было прекрасное, доброе маленькоесердце, которое всегда умело сыскать себе добрую дорогу уже одним инстинктом.Всего более влияния имел на нее отец, которого она обожала. Мать безумно любилаее, но была с нею ужасно строга, и у ней переняла Катя упрямство, гордость итвердость характера, но переносила на себе все прихоти матери, доходившие дажедо нравственной тирании. Княгиня как-то странно понимала, что такое воспитание,и воспитание Кати было странным контрастом беспутного баловства и неумолимойстрогости. Что вчера позволялось, то вдруг, без всякой причины, запрещалосьсегодня, и чувство справедливости оскорблялось в ребенке… Но впереди еще этаистория. Замечу только, что ребенок уже умел определить свои отношения к материи отцу. С последним она была как есть, вся наружу, без утайки, открыта. Сматерью, совершенно напротив, – замкнута, недоверчива и беспрекословнопослушна. Но послушание ее было не по искренности и убеждению, а по необходимойсистеме. Я объяснюсь впоследствии. Впрочем, к особенной чести моей Кати скажу,что она поняла наконец свою мать, и когда подчинилась ей, то уже вполнеосмыслив всю безграничность любви ее, доходившей иногда до болезненногоисступления, – и княжна великодушно ввела в свой расчет последнееобстоятельство. Увы! этот расчет мало помог потом ее горячей головке!

Но я почти не понимала, что со мной делается. Все во мневолновалось от какого-то нового, необъяснимого ощущения, и я не преувеличу,если скажу, что страдала, терзалась от этого нового чувства. Короче – и пустьпростят мне мое слово – я была влюблена в мою Катю. Да, это была любовь,настоящая любовь, любовь со слезами и радостями, любовь страстная. Что влекломеня к ней? отчего родилась такая любовь? Она началась с первого взгляда нанее, когда все чувства мои были сладко поражены видом прелестного как ангелребенка. Все в ней было прекрасно; ни один из пороков ее не родился вместе снею, – все были привиты и все находились в состоянии борьбы. Всюду видно былопрекрасное начало, принявшее на время ложную форму; но все в ней, начиная сэтой борьбы, сияло отрадною надеждой, все предвещало прекрасное будущее. Вселюбовались ею, все любили ее, не я одна. Когда, бывало, нас выводили часа в тригулять, все прохожие останавливались как пораженные, едва только взглядывали нанее, и нередко крик изумления раздавался вслед счастливому ребенку. Онародилась на счастие, она должна была родиться для счастия – вот было первоевпечатление при встрече с нею. Может быть, во мне первый раз поражено былоэстетическое чувство, чувство изящного, первый раз сказалось оно, пробужденноекрасотой, и – вот вся причина зарождения любви моей.

Главным пороком княжны или, лучше сказать, главным началомее характера, которое неудержимо старалось воплотиться в свою натуральную формуи, естественно, находилось в состоянии склоненном, в состоянии борьбы, – былагордость. Эта гордость доходила до наивных мелочей и впадала в самолюбие дотого, что, например, противоречие, каково бы оно ни было, не обижало, несердило ее, но только удивляло. Она не могла постигнуть, как может бытьчто-нибудь иначе, нежели как бы она захотела. Но чувство справедливости всегдабрало верх в ее сердце. Если убеждалась она, что она несправедлива, то тотчасже подчинялась приговору безропотно и неколебимо. И если до сих пор вотношениях со мною изменяла она себе, то я объясняю все это непостижимойантипатией но мне, помутившей на время стройность и гармонию всего ее существа;так и должно было быть: она слишком страстно шла в своих увлечениях, и всегдатолько пример, опыт выводил ее на истинный путь. Результаты всех ее начинанийбыли прекрасны и истинны, но покупались беспрерывными уклонениями изаблуждениями.

Катя очень скоро удовлетворила свои наблюдения надо мною инаконец решилась оставить меня в покое. Она сделала так, как будто меня и небыло в доме; мне – ни слова лишнего, даже почти необходимого; я устранена отигр и устранена не насильно, но так ловко, как будто бы я сама на тосогласилась. Уроки шли своим чередом, и если меня ставили ей в пример запонятливость и тихость характера, то я уже не имела чести оскорблять еесамолюбия, которое было чрезвычайно щекотливо, до того, что его мог оскорбитьдаже бульдог наш, сэр Джон Фальстаф. Фальстаф был хладнокровен и флегматик, нозол как тигр, когда его раздражали, зол даже до отрицания власти хозяина. Ещечерта: он решительно никого не любил; но самым сильным, натуральным врагом егобыла, бесспорно, старушка княжна… Но эта история еще впереди. Самолюбивая Катявсеми средствами старалась победить нелюбезность Фальстафа; ей было неприятно,что есть хоть одно животное в доме, единственное, которое не признает ееавторитета, ее силы, не склоняется перед нею, не любит ее. И вот княжнапорешила атаковать Фальстафа сама. Ей хотелось над всеми повелевать ивластвовать; как же мог Фальстаф избежать своей участи? Но непреклонный бульдогне сдавался.

Раз, после обеда, когда мы обе сидели внизу, в большой зале,бульдог расположился среди комнаты и лениво наслаждался своим послеобеденнымкейфом. В эту самую минуту княжне вздумалось завоевать его в свою власть. И вотона бросила свою игру и на цыпочках, лаская и приголубливая Фальстафа самыминежными именами, приветливо маня его рукой, начала осторожно приближаться кнему. Но Фальстаф еще издали оскалил свои страшные зубы; княжна остановилась.Все намерение ее состояло в том, чтоб, подойдя к Фальстафу, погладить его, чегоон решительно не позволял никому, кроме княгини, у которой был фаворитом, изаставить его идти за собой: подвиг трудный, сопряженный с серьезнойопасностью, потому что Фальстаф никак не затруднился бы отгрызть у ней руку илирастерзать ее, если б нашел это нужным. Он был силен как медведь, и я сбеспокойством, со страхом следила издали за проделками Кати. Но ее нелегко былопереубедить с первого раза, и даже зубы Фальстафа, которые он пренеучтивопоказывал, были решительно недостаточным к тому средством. Убедясь, что подойтинельзя с первого раза, княжна в недоумении обошла кругом своего неприятеля.Фальстаф не двинулся с места. Катя сделала второй круг, значительно уменьшивего поперечник, потом третий, но когда дошла до того места, которое казалосьФальстафу заветной чертой, он снова оскалил зубы. Княжна топнула ножкой, отошлав досаде и раздумье и уселась на диван.