Неточка Незванова - Федор Достоевский

Княжна позвала отца, который был в двух шагах и говорил сдоктором.

– Ну, слава богу! слава богу, – сказал князь, взяв меня заруку, и лицо его засияло неподдельным чувством. – Рад, рад, очень рад, –продолжал он скороговоркой, по всегдашней привычке. – А вот, Катя, моя девочка:познакомьтесь, – вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее, Неточка. Злаяэтакая, как она меня напугала!..

Выздоровление мое пошло очень скоро. Через несколько дней яуже ходила. Каждое утро Катя подходила к моей постели, всегда – с улыбкой, сосмехом, который не сходил с ее губ. Ее появления ждала я как счастья; мне такхотелось поцеловать ее! Но шаловливая девочка приходила едва на несколькоминут; посидеть смирно она не могла. Вечно двигаться, бегать, скакать, шуметь игреметь на весь дом было в ней непременной потребностью. И потому она же спервого раза объявила мне, что ей ужасно скучно сидеть у меня и что потому онабудет приходить очень редко, да и то затем, что ей жалко меня, – так уж нечегоделать, нельзя не прийти; а что вот когда я выздоровею, так у нас пойдет лучше.И каждое утро первым словом ее было:

– Ну, выздоровела?

И так как я все еще была худа и бледна и улыбка как-тобоязливо проглядывала на моем грустном лице, то княжна тотчас же хмурила брови,качала головой и в досаде топала ножкой.

– А ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что?тебе, верно, есть не дают?

– Да, мало, – отвечала я робко, потому что уже робела передней. Мне из всех сил хотелось ей как можно понравиться, а потому я боялась закаждое свое слово, за каждое движение. Появление ее всегда более и болееприводило меня в восторг. Я не спускала с нее глаз, и когда она уйдет, бывало,я все еще смотрю как зачарованная в ту сторону, где она стояла. Она мне сталасниться во сне. А наяву, когда ее не было, я сочиняла целые разговоры с ней,была ее другом, шалила, проказила, плакала вместе с ней, когда нас журили зачто-нибудь, – одним словом, мечтала об ней, как влюбленная. Мне ужасно хотелосьвыздороветь и поскорей пополнеть, как она мне советовала.

Когда, бывало, Катя вбежит ко мне утром и с первого словакрикнет: «Не выздоровела? опять такая же худая!», – то я трусила, каквиноватая. Но ничего не могло быть серьезнее удивления Кати, что я не могупоправиться в одни сутки; так что она, наконец, начинала и в самом делесердиться.

– Ну, так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? – сказалаона мне однажды. – Кушай, от этого скоро растолстеешь.

– Принеси, – отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз.

Осведомившись о моем здоровье, княжна садилась обыкновеннопротив меня на стул и начинала рассматривать меня своими черными глазами. Исначала, как знакомилась со мной, она поминутно так осматривала меня с головыдо ног с самым наивным удивлением. Но наш разговор не клеился. Я робела передКатей и перед ее крутыми выходками, тогда как умирала от желания говорить сней.

– Что ж ты молчишь? – начала Катя после некоторого молчания.

– Что делает папа? – спросила я, обрадовавшись, что естьфраза, с которой можно начинать разговор каждый раз.

– Ничего. Папе хорошо. Я сегодня выпила две чашки чаю, а неодну. А ты сколько?

– Одну.

Опять молчание.

– Сегодня Фальстаф меня хотел укусить.

– Это собака?

– Да, собака. Ты разве не видала?

– Нет, видела.

– А почему ж ты спросила?

И так как я не знала, что отвечать, то княжна опятьпосмотрела на меня с удивлением.

– Что? тебе весело, когда я с тобой говорю?

– Да, очень весело; приходи чаще.

– Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду ктебе приходить, да ты вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог… Да чтоты все молчишь?

– Так.

– Ты все думаешь, верно?

– Да, много думаю.

– А мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Развеговорить худо?

– Нет. Я рада, когда ты говоришь.

– Гм, спрошу у мадам Леотар, она все знает. А о чем тыдумаешь?

– Я о тебе думаю, – отвечала я помолчав.

– Это тебе весело?

– Да.

– Стало быть, ты меня любишь?

– Да.

– А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я тебе пирогпринесу. Ну, прощай!

И княжна, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты.

Но после обеда действительно явился пирог. Она вбежала какисступленная, хохоча от радости, что принесла-таки мне кушанье, которое мнезапрещали.

– Ешь больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела.Ну, прощай! – И только я ее и видела.

Другой раз она вдруг влетела ко мне, тоже не в урочный час,после обеда; черные локоны ее были словно вихрем разметаны, щечки горели какпурпур, глаза сверкали; значит, что она уже бегала и прыгала час или два.

– Ты умеешь в воланы играть? – закричала она запыхавшись,скороговоркой, торопясь куда-то.

– Нет, – отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да!

– Экая! Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я теперьиграю с мадам Леотар. Прощай; меня ждут.

Наконец я совсем встала с постели, хотя все еще была слаба ибессильна. Первая идея моя была уж не разлучаться более с Катей. Что-то неудержимовлекло меня к ней. Я едва могла на нее насмотреться, и это удивило Катю.Влечение к ней было так сильно, я шла вперед в новом чувстве моем так горячо,что она не могла этого не заметить, и сначала ей показалось это неслыханнойстранностью. Помню, что раз, во время какой-то игры, я не выдержала, бросиласьей на шею и начала ее целовать. Она высвободилась из моих объятий, схватиламеня за руки и, нахмурив брови, как будто я чем ее обидела, спросила меня:

– Что ты? Зачем ты меня целуешь?

Я смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстроговопроса и не отвечала ни слова, княжна вскинула плечиками, в знакнеразрешенного недоуменья (жест, обратившийся у ней в привычку), пресерьезносжала свои пухленькие губки, бросила игру и уселась в угол на диване, откударассматривала меня очень долго и о чем-то про себя раздумывала, как будторазрешая новый вопрос, внезапно возникший в уме ее. Это тоже была ее привычкаво всех затруднительных случаях. В свою очередь и я очень долго не моглапривыкнуть к этим резким, крутым проявлениям ее характера.

Сначала я обвиняла себя и подумала, что во мне действительноочень много странного. Но хотя это было и верно, а все-таки я мучиласьнедоумением: отчего я не могу с первого раза подружиться с Катей и понравитьсяей раз навсегда. Неудачи мои оскорбляли меня до боли, и я готова была плакатьот каждого скорого слова Кати, от каждого недоверчивого взгляда ее. Но горе моеусиливалось не по дням, а по часам, потому что с Катей всякое дело шло оченьбыстро. Через несколько дней я заметила, что она совсем невзлюбила меня и даженачинала чувствовать ко мне отвращение. Все в этой девочке делалось скоро,резко, – иной бы сказал – грубо, если б в этих быстрых как молния движенияххарактера прямого, наивно-откровенного не было истинной, благородной грации.Началось тем, что она почувствовала ко мне сначала сомнение, а потом дажепрезрение, кажется, сначала за то, что я решительно не умела играть ни в какуюигру. Княжна любила резвиться, бегать, была сильна, жива, ловка; я – совершеннонапротив. Я была слаба еще от болезни, тиха, задумчива; игра не веселила меня;одним словом, во мне решительно недоставало способностей понравиться Кате.Кроме того, я не могла вынести, когда мною чем-нибудь недовольны: тотчас жестановилась грустна, упадала духом, так что уж и сил недоставало загладить своюошибку и переделать в свою пользу невыгодное обо мне впечатление, – однимсловом, погибала вполне. Этого Катя никак не могла понять. Сначала она дажепугалась меня, рассматривала меня с удивлением, по своему обыкновению, послетого как, бывало, целый час бьется со мной, показывая, как играют в воланы, ине добьется толку. А так как я тотчас же становилась грустна, так что слезыготовы были хлынуть из глаз моих, то она, подумав надо мной раза три и не добившисьтолку ни от меня, ни от размышлений своих, бросала меня наконец совершенно иначинала играть одна, уж более не приглашая меня, даже не говоря со мной вцелые дни ни слова. Это меня так поражало, что я едва выносила еепренебрежение. Новое одиночество стало для меня чуть ли не тяжеле прежнего, и яопять начала грустить, задумываться, и опять черные мысли облегли мое сердце.