На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

впиваются… кричать страшно: добавят. Он извивается, пытаясь лечь как-то поудобнее, но только растравляет спину. Воспалённо горят глаза и пересохший рот. Каждое движение, да что там, вздох отзывается болью в напряжённых суставах, натянутых сухожилиях. И страшная пульсирующая боль в низу живота, в паху. И забывая про цепи, он дёргается, пытаясь свести, сжать ноги, будто этим умерит боль. И испуганно замирает, когда открывается дверь и ослепительно яркая полоса света ложится на пол. Опять? Снова бить? За что?! Но дверь закрывается, и снова темнота. Ушли? Нет, вошедший здесь. Он слышит его натужное дыхание, будто человек скрывает кашель или что-то тяжёлое тащит, и шаги. Грузные, от которых сотрясается пол и бугры плиток впиваются в тело. Человек подходит к нему. Шелест одежды, запах спиртного… жёсткие, грубые, но не злые пальцы ощупывают его лицо, грудь, живот, надавливая на ушибы.

– Ну, это всё ничего, – тихо, словно самому себе говорит человек.

Но это не рабский шёпот. Нормальный. И тут эта рука ложится ему на лобок, движется вниз. Он не может уже сдерживать рвущийся из горла крик, но те же пальцы жёстко запечатывают ему рот.

– Молчи!

Он покорно закусывает губы и терпит этот грубый непонятный осмотр. Ему ощупывают член, мошонку, и боль становится нестерпимой.

– Ну, всё, – бормочет человек. – Ухайдакали парня, такая фактура была… и всё псу под хвост.

Пришелец, кряхтя, выпрямляется, но не уходит. Дрожь предчувствия новых истязаний сотрясает тело. Так и есть. Чужая рука нащупывает его лицо, шуршит бумага, и что-то твёрдое раздвигает ему губы. Он стискивает зубы, но ему умело нажимают на скулы и заставляют разжать челюсти. Что-то твёрдое, стучащее о зубы, как кусок стекла, засовывают ему в рот и шлепком под подбородок не дают выплюнуть.

– Прижми языком к нёбу и соси. Не грызи, чтоб дольше хватило.

Удаляющиеся шаги, снова слепящая полоса света, он успевает заметить сапоги, но уже опять темнота, и он один. И кисло-сладкий вкус во рту от странного предмета…

– …Я не знаю, кто это был. Думал, перебирал. Никто не подходит. А вкус этот самый, – Эркин подбросил конфету на ладони, ловко поймал и засунул за щеку. Усмехнулся. – Ковбойские…

Фредди, молча слушавший рассказ, странно дёрнул углом рта, с трудом выговорил.

– Белый? Этот…

– А раб не вошёл бы, – пожал плечами Эркин. – Дверь на ключ запиралась. Ключ у хозяина и дежурного надзирателя. Дежурным Грегори был. Он не самая сволочь, я долго на него думал, но… не он. Грегори тогда пьяным не был. Он между запоями не пил. А в запой его дежурным не ставили. И не дал бы Грегори конфету. Он, – Эркин зло усмехнулся, – шутить любил. От шуток его только солоно приходилось. Он если б что и сунул, то… дерьмо какое-нибудь. Чтоб посмеяться. И не тайком, а при всех, на свету. Ну, чтоб и другие тоже, посмеялись. А этот… старый, пьяный…

– И добрый? – оторвался от шитья Андрей.

– Выходит, что так, – развёл руками Эркин, посмотрел на Фредди и улыбнулся. – А конфета хорошая. Я до утра на ней продержался.

Андрей ловко сплюнул в костёр и вернулся к шитью.

– А… потом? – медленно спросил Фредди.

– Потом скотная, – спокойно отвечает Эркин. – И попробовал я конфет опять, когда уже мы эту премию получили. Помнишь, Андрей рассказывал.

Андрей негромко с удовольствием засмеялся.

– Но таких там не было.

– Да, – кивнул Эркин. – Я тоже не помню.

Фредди справился с губами и улыбнулся.

– Я с первой зарплаты пакет купил. Мать ругалась, что отец свою пропил, я на конфетах прожрал, а за квартиру платить нечем. И мы до отцова аванса на улице у костра жили.

– Все девять? – удивился Андрей.

– Нет, нас тогда, детей, где-то пятеро или четверо уже было. Один ползал ещё. Я работал отдельно уже, когда в эпидемию остальных всех…

– Ты… старший был? – осторожно спросил Андрей.

– Посерединке. Самого старшего вместе с отцом… Потом сказали, что спутали их с другими. Ну, все ковбои, все вдрызг, все с деньгами, как раз под расчёт получили. Я и остался один… – и замолчал, оборвав фразу.

– Ну, – не выдержал Андрей.

– Ну, в глаз засвечу! – рявкнул Фредди. – Душа загорелась, и сел я на крючок. Эти дела сгоряча делать нельзя, а мне загорелось. И взяли меня. Хорошо подцепили, не трепыхнёшься. Долго держали. И водили умело. Потом-то я сорвался с крючка, да наследил сильно, пришлось рвать далеко и надолго. А там понесло… – Фредди засунул кольт в кобуру и стал охлопывать себя в поисках сигарет.

– Они у тебя ещё на дневке кончились, – с невинным ехидством заметил Андрей.

– Коли есть, так дай, а нет, так заткнись! Сам у меня три пачки настрелял и кочевряжится!

Эркин, давясь от смеха, вытащил у Андрея из кармана пачку и перебросил её Фредди.

– Не курит, а с понятием, – одобрил Фредди, доставая сигарету и отправляя пачку обратно.

– Курева вам тоже не давали? – поинтересовался Андрей, доставая себе сигарету.

– Нет, конечно. Кто хотел сильно, у надзирателей клянчил, кто окурки собирал. Лакеи таскали потихоньку. Но эти, если и уворуют, сами дымили, не делились. А кто и просто сухой лист скручивал и дымил. Кто как.

Эркин потянулся и встал. Сбросил рубашку. Прикинул расстояние и отступил на шаг. Сцепил руки на затылке, расставил ноги. Фредди уже видел пару раз, как Эркин разминается. Но вот так, вблизи – впервые. Раньше Эркин уходил от него в заросли или на другой склон, и он видел мельком. А сейчас…

Эркин заметил его взгляд и улыбнулся.

– Два дня не потянешь, потом неделю восстанавливаешь. В имении полгода не мог ничего делать, болело всё. А драться приходилось много.

– Чего так? – Андрей откусил нитку.

– А лезли, – просто ответил Эркин. – Индеец, раб, да ещё… Много морд набил, пока отстали. Ну, и мне, конечно, втыкали.

– Что-то по тебе незаметно.

– Берёгся, – Эркин встал на колени и сильно откинулся назад, лёг на спину, медленно развёл колени и, не отрывая затылка от земли, стал как бы складываться, выгибаясь, пока голова не коснулась ступней, и застыл так, только вздувались и опадали мышцы на груди и прессе, и вдруг одним неуловимым движением вывернулся и встал на ноги, грудь вздымалась и опадала в частом дыхании, но голос его был спокоен, когда он повторил: – По привычке берёгся. Да и ножей не было. А синяк, если на сортировку не идти, неопасен. Уйти просто, а когда их много… – Он говорил, не прекращая движения, словно мышечное напряжение никак не мешало дыханию и речи, или речь была сама по