На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

себе, отдельно от его тела. – Дыми поменьше, научу.

– На фиг. Как дымил, так и буду.

– Ну и фиг с тобой, – рассмеялся Эркин, выпрямляясь и расслабляя мышцы. Согнулся, свесив руки, потряс ими, словно стряхивая что-то, и сел к костру.

– Не хило, – заметил Фредди, оглядывая блестящие от пота лицо и торс Эркина.

Эркин усмехнулся, подобрал и натянул рубашку.

– Привык уже. На полный комплекс не хватает, так помаленьку. Тяну и прогреваю.

– И в имении так? – спросил Андрей.

Эркин посмотрел на него, улыбнулся.

– Не каждый день и не всё, но делал. Прятался, правда.

– От надзирателей?

– Да от всех. Только коров не боялся, что донесут. Они бессловесные.

– Со скотиной вы ладите, – заметил Фредди. – Смотрю, вы и коней на ночь не путаете, не привязываете. И бычки на голос идут.

– Резеду путаем, – возразил Андрей. – Дурная больно.

Он закончил, наконец, шитьё и критически рассматривал результат.

Эркин кивнул.

– Засиделись. Полночи прошло.

– Пойду, – встал Андрей. – Пробегусь до стада.

– Давай, – Эркин встал и пошёл за одеялами.

И уже лёжа, слыша сквозь сон, как укладывается Андрей, Фредди вдруг вспомнил, что ведь как раз День Империи сегодня. Хорошо, что парни за днями не следят. Хотя… помянули они сегодня Империю. Чтоб ей… так и ещё поперёк… Фредди прислушался к себе. В самом деле, совсем боли нет. А ведь Подлюгу он тормозил не шутя, и в драке не берёгся. Дерётся Эркин крепко. Да и Эндрю силён. Выдохся рано, но серьёзная драка столько и не длится. Либо ты всех уложишь, либо тебя вырубят. Эркин долго продержится. Только это игры всё. Не дай бог парням серьёзного. Чтоб как ему пришлось… хотя… у них своё было… всем досталось. Как Эркин слушал, когда он про отца говорил. Ведь ничего, даже такого, у парня не было. Питомниковый. Слышал он про питомники. Как ту сволочь звали, что напился и полилось из него? Надзиратель из питомника… Упился вусмерть, ничего не соображал. Он и не слушал его, о своём думал. А визгливый, тонкий, как у скопца, голосок так и ввинчивался в уши. Ждал, пока подействует подсыпанный в виски порошок, а тот всё говорил и говорил. Как они там с детёнышами, с двуногой скотиной управляются. Что ни соображения, ни памяти у тех нет, что у детёнышей, что у взрослых. И говорил всё медленнее и медленнее, пока не захрапел на полуслове. Он вышел, и вошли те двое, что должны были сделать всё остальное. Это уже не его дело было. Болела спина, а другого лечения, кроме хорошей выпивки и долгого сна, а если со сном не получается, то только выпивки, он никогда не признавал. И что болтал этот болван, который и трезвым ни хрена не понимал, иначе бы не вляпался так серьёзно, он сразу забыл. А оказалось, что помнит. Он не врал парням, что никогда не имел дела с рабами, но слышал же. И про ломку слышал. И про… хватит, воротит с этого. Может, и впрямь Эркину в Аризону податься? В какое-нибудь дальнее графство. Такого работника на любое ранчо возьмут. За расовой чистотой там особо никогда не следили. А уж у ковбойских костров совсем не до этого. Обживётся. Может, и остальное всё наладится у него. Нормальный же парень. Ничего такого, что про них врали, у него и в помине нет. Три недели бок о бок прожили. Как ни таись, а вылезло бы. Нормальный парень. Нашёл бы себе… Эндрю бы тоже… устроился. Эндрю легче, он белый, а номер… чихать на него хотели в Аризоне. Там тюрьма никогда в упрёк не была. Что за парень, коли не сидел.

Тетрадь шестнадцатая

Джексонвилл

Женя ожидала разговоров, обсуждений. Ну, не осуждения, так хоть восторгов. Ну, хоть чего-то. О клетке тогда, весной, весь город гудел и жужжал. А сейчас… Когда она пришла на следующий день на работу, разговоры были самые незначащие. И… и будто ничего и не было. Будто все дружно решили забыть вчерашний день.

Русские уехали глубокой ночью, Женя даже слышала сквозь сон далёкое рычание мощных моторов. И Джексонвилл зажил обычной безмятежной жизнью маленького тихого городка.

И доктор Айзек, остановив её на улице, спросил в своей обычной манере.

– У вас всё в порядке, Женечка?

– Да, – вздёрнула она подбородок. – Спасибо, доктор.

– Вчерашние события вас не коснулись?

– А почему они должны были меня касаться?

Доктор Айзек смотрел на неё с грустной улыбкой. Жене стало неловко, и она продолжила уже другим тоном.

– У меня всё в порядке. Хотя я, конечно, сильно испугалась.

Доктор Айзек кивнул.

– Ну что ж, Женечка, рад, что у вас всё хорошо. Девочка тоже напугалась?

– Алиса? Нет. Она была дома, а в нашем квартале… нет, у нас было тихо.

– Хорошо.

– Спасибо за заботу, доктор.

– Я желаю вам удачи, Женечка. Желать счастья в наших условиях рискованно. И вы всегда можете рассчитывать на меня, Женя.

– Большое спасибо, доктор.

Нет, конечно, совсем уж бесследно события Дня Империи не прошли. Цветных несколько дней вообще видно не было. А когда они снова появились, то держались по-другому. Страх и ненависть слишком явно боролись в них. Пока побеждал страх. Но Жене было не до того.

Она решительно отказалась от подработки. Сидеть опять в одной комнате с Норманом и Перри, видеть Рассела… Нет, ни за что на свете. Какое счастье, что это просто приработок, что она может просто не прийти, что не было ни договора, ни контракта. Разовая работа с разовой оплатой… Не пришла, и всё!

Приняв решение, Женя занялась деньгами. Достала запасы, пересчитала и стала раскладывать. Алиса взгромоздилась рядом.

– Ты денежки считаешь?

– Да. Поиграй пока одна. Мне нельзя мешать.

Придётся здорово поджаться. Слава богу, она в этот проклятый день не сделала никаких покупок, сохранила деньги. За квартиру она тогда заплатила из денег Эркина. Жалко, что бездумно потратила свои переводческие, но тут уж ничего не поделаешь. Из ненужных трат только этот шикарный каталог, но это тоже терпимо. Ладно, что прошло, то прошло. Надо думать о будущем.

Женя тщательно разобрала деньги по пачкам. Зато она будет больше бывать дома, уделять внимание Алисе, позанимается с ней. Будет шить. И вообще займётся домом. Она сложила деньги в шкатулку и поставила её на комод. Ну, вот и всё. Она всё решила. И уже август. Еле ощутимо, но уже чувствуется осень. Эркин говорил, что нанялся до осени, на три месяца. Остался месяц. Какое счастье, что его не было