Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

молодых актеров. Давали «Пугачева».

Но сам по себе повод к этим воспоминаниям не стоил внимания, как сложный запах из дешевого ресторана, мгновенно вызывающий в памяти никогда не вспоминавшуюся, безотносительную сценку далекого прошлого (несъедобная молочная лапша со сморщенными пенками, когда ребенком жил у тетки в Удельной). Пьеса наделала шума, когда год тому назад появилась в «Нашем мире»: это была грубоватая, хотя местами и остроумная переделка известной советской «трилогии», пародированной тут в трех одноактных водевилях одного спектакля: первый назывался «Человек с чайником», второй – «Кремлевские курсанты», третий – «Камень на камень». Хилков, прочитав, принялся было сочинять пространный и едкий отзыв для «Новой эры», но скоро бросил и вместо того написал неожиданно для себя крайне резкую статью «О памяти и памятниках», которую сначала никто не хотел печатать, а когда взяли в «Обозревателе», она доставила ему скандальную славу. Пьеса дала статье импульс, о чем некоторые догадывались, но теперь, когда Моргулис ее поставил и премьера ожидалась с ажитированным нетерпением, Хилкову не хотелось идти смотреть, и, пожав плечами в ответ на какой-то внутренний вопрос, он собрал все эти бумажки и бросил в корзину. Усмехнувшись рекламе часов «Ормуз», прежде чем отправить ее туда же («Большинству наши часы или не по вкусу, или не по карману. Вы, как всегда, в меньшинстве»), и перебрав и отложив в сторону счета, он дошел до продолговатого конверта с немецким обратным адресом. В нем было письмо к нему от неизвестной особы по имени Констанция Глама-Холодковская, горячей, по ее словам, почитательницы его таланта. Она «осмеливалась обеспокоить» его по чрезвычайно важному обстоятельству и по совету их общего знакомого Сергея Толстого просила о встрече в половине января, когда она разсчитывала вернуться из-за границы.

Хилков задумался. Рекомендация Толстого, его университетского товарища, ничего особенного для него не значила: они не виделись несколько лет, разойдясь во взглядах не только на настоящее, но и на общее прошлое. С другой стороны, жена должна была приехать из Женевы, где жил их сын, на Крещенье, и, вспомнив об этом, он вздохнул. У него было правило, по возможности не откладывая, отвечать хоть двумя словами на все письма, даже и заведомо вздорные, и, еще читая, он обыкновенно сочинял в уме ответ. Наклонив голову и уперевшись большим пальцем в правый висок, он остальными потер лоб, что часто делал в нерешительности. Потом перечел письмо, повертел конверт. Имя любопытное, несколько сценическое. Почерк школьный. От конверта очень слабо пахло очень хорошими духами. Он прошелся по комнате раз и другой, потом вернулся к столу, присел на корточки перед корзиной и принялся в ней рыться.

Лица

Юрий Павлович Хилков, литератор, 45 лет.

Игорь Владиславович Холодковский, поэт и переводчик, 40 лет.

Юлий Кагосович Любарский, учитель литературы, 60 лет.

Борис (Боб) Константинович Сороканич, инженер, среднего возраста.

Андрей Андреевич Веригин, архитектор, 30 лет.

Констанция, она же Нина Глама, жена Холодковского, 32 года.

Протоиерей Феодор Поляков, за 60 лет.

О. Елисей, иеромонах, в миру Евгений Стратоницкий, за 40 лет.

Анна Петровна, жена Хилкова, 40 лет.

Иван Шадрин, красноармеец.

Костя Жигилев, краснофлотец.

Леонид Лисовецкий, модный драматург, 44 года.

Михаил Моргулис, модный театральный режиссер.

Гримированные актеры, официанты, театральные зрители, солдаты караула, молодая пара.

Москва. Январь нашего времени

Действие первое

Сцена первая.

Суббота, вечер

Антракт. Театральная галерея. Одна стена увешана огромными черно-белыми портретами известных актеров и режиссеров театра, все крупным планом, в три четверти, и сцены из старых спектаклей; у другой – буфет и столики, лакеи снуют между ними с подносами на одной руке выше головы. По коридору прогуливаются врозь и парами. Тут же в толпе ходят, иногда задерживаясь у столиков и даже присаживаясь на свободный стул, гримированные актеры. Бородатый солдат в шинели, с медным чайником подходит к прохаживающимся по галерее и спрашивает, где тут можно налить кипятку. Кто отшучивается, кто не глядя проходит мимо.

Констанция Глама и Хилков сидят за столиком у стены напротив друг друга. На единственном свободном стуле ее черный ридикюль; на столе пачка «Астора», на пачке зажигалка. Официант подскакивает откуда ни возьмись, приопускает поднос и свободной рукой начинает быстро переставлять с него на стол два бокала с красным вином и бисквиты.

Официант. Прикажете еще чего-нибудь?

Хилков (смотрит на Констанцию, та качает головой). Нет, ничего.

Официант. Вы позволите забрать этот стул?

Констанция. Оставьте, мы ждем третьего.

Официант кратко наклонят голову и убегает.

Хилков. Кого же все-таки мы ждем и, глав-ное, для чего?

Констанция (нервно оглядывает гуляющих). Ну потерпите еще. Да вот он. Нет, не он. Нет, он! Юлькагосыч! Сюда! (Машет.)

Подходит человек в кардигане под пиджаком, похожий на шестидесятилетнего Чехова, в соломенного цвета парике, с бородкой и усами, в пенсне с дымчатыми стеклами, и отодвигает стул, чтобы сесть за их столик. Констанция перемещает ридикюль под стол.

Констанция. Познакомьтесь…

Хилков. Это и есть ваш приятель? Но я не выношу балаганов.

Любарский. Прошу великодушно простить. Любарский. Я не актер – это маскарад другого рода.

Хилков. Какого же рода ваш? Впрочем, не отвечайте. Как ваше отчество? Я не расслышал, когда Констанция вас позвала.

Любарский. Отчество? Мм… Вы можете звать меня просто Юлием.

Хилков. Нет, не могу. Есть же у вас отчество?

Любарский. Ну если хотите – Кагосович.

Хилков. Я почему-то так и подумал. Вы как-то нетвердо знаете роль. Ну ладно, буду звать вас по фамильи. А я…

Любарский. Я знаю, кто вы, и считаю за честь познакомиться.

Хилков. Вот как? Впрочем, эта формула не хуже других. А вот, кажется, сюда пробирается еще один из ваших.

Констанция, закуривая, жестом разгоняет дым и поворачивает голову.

Любарский (не поворачивая головы). Не обращайте внимания, пройдут мимо. И они отнюдь не из наших.

Хилков. Вы любите театр, как я погляжу.

Любарский. Терпеть не могу.

Красноармеец. Братцы, где тут можно кипяточком разжиться?

Любарский отворачивается. Хилков, видя это, улыбается.

Хилков. Давай сюда чайник, Шадрин, я тебе сам налью. (Берет нетронутый стакан Констанции.)

Шадрин. На кого-то ты смахиваешь… Нет, брат, чайника я тебе не дам, знаем мы вашего брата диверсанта, плеснешь чего-нибудь, потом костей не соберешь. (Уходит в толпу.)

Констанция. Однако…

Любарский. У нас к вам важное дело.

Хилков. У нас?

Любарский. Выслушайте меня молча, пожалуйста. Для начала – о чем речь, во втором антракте – что нам от вас желательно.

Хилков. Нет, для начала – кто вы.

Любарский.