Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

Если скажу без предварительных разъяснений, вы не станете дальше слушать.

Хилков. Это логический шантаж.

Любарский. У меня и в мыслях нет вас шантажировать.

Хилков. А я так не слышу своих мыслей из-за гама. Однако, судя по тому, как побледнела ваша подруга, этот шут с чайником вас выдал. Тайное общество?

Любарский. Ну это положим, бледнеют только в старых романах. А впрочем, вы угадали – тайное общество, если угодно.

Хилков. Неужто угадал? Я ведь наобум стрелял. Как же оно называется, если не секрет? «Театральные каменщики»? «Драмасоны»?

Любарский. «Башни».

Хилков. Башни, башни… Мне попадалось это слово у великих писателей, но я никогда не мог взять в толк, что они имеют в виду.

Любарский. Ерничать не идет ни вам, ни случаю. Хорошо, скажу авансом: в ближайшее время мы осуществим то, о чем вы когда-то писали.

Хилков. Я писал? Что? Где?

Любарский (выдержав паузу, глядя вниз, потом в глаза; тихим голосом). И в «Некрагории», и, хоть и не прямо, в статье о памятниках.

Хилков отодвигает стул, встает, потом снова садится. Молчание.

Хилков. Вон оно что… То есть вы хотите сказать… И каким же образом…

Любарский. В самых общих чертах приблизительно так, как вам представлялось. Подробности позже, если согласитесь.

Хилков. Соглашусь на что?

Любарский. Быть свидетелем. Предупрежу следующий вопрос: очень скоро, скорее, чем вы думаете.

Хилков. Ошарашенные не думают. Если это провокация…

Любарский. Нет. Да и с какой целью мне вас провоцировать? Вы литератор, я школьный учитель литературы, власть эту ненавижу не меньше вашего, а, скорее всего, гораздо больше, в молодости сидел по семидесятой. Констанция вот подтвердит, что я не сумасшедший.

Констанция. Он не сумасшедший.

Хилков. Но, может быть, это я сошел с ума. Незнакомый человек в шутовском гриме, с водевильным именем, предлагает быть свидетелем – и чего же?

Любарский. Исторического поворотного события, вами отчасти предсказанного. Имя, кстати, настоящее.

Хилков. Тогда беру назад и прошу прощенья.

Минутное молчание. Звонок.

Любарский. Однако теперь нет времени. Встретимся после второго, в курительной в фойе, я объяснюсь получше. Дело очень серьезное, как вы понимаете. До скорого.

Любарский встает и уходит налево. Хилков пожимает плечами.

Хилков. Что ж все это значит?

Констанция. Скоро узнаете. Вот увидите, вам интересно будет.

Хилков. И вы мне для этого писали?

Констанция. Для этого, да. Идемте, третий звонок.

Сцена вторая

Ложа бельэтажа. Второе действие идет к концу. Ночь. Часы на грубо намалеванной на деревянном заднике башне Кремля играют перезвон «Вы жертвою пали…» и бьют двенадцать. Из ворот вышагивают три человека, двое впереди, один позади, в парадных шинелях с желтыми кушаками, в бараньих шапках, балансируя винтовки со штыками на ладони левой руки, правой браво отмахивая от груди. На штыки наколоты билеты, которые зрители отдавали им при входе в театр. Шагают на месте бодрым прусским шагом, но не в ногу; задник при этом движется справа налево, проплывает темная кирпичная стена, потом появляются освещенные прожектором двери в проеме; к дверям ведут ступени. В проеме двое часовых: матрос с патронными лентами вперекрест сидит на ведре и курит; солдат в шинели, на корточках, наливает из чайника в кружку. Большое ружье стоит в углу проема. Увидев шагающих, солдат ставит чайник и кружку в угол, подхватывает ружье, матрос прячет папиросу в обшлаг бушлата и неохотно встает. Смена поднимается по ступеням, причем один оступается. Замешательство у дверей, толкаются, поворачиваются, разводящий негромко командует «На пле-е-е-чо!» и «Ша-а-аг… арш!», и трое шагают назад, высоко задирая ноги в сапогах и громко печатая шаг, и скоро выясняется, что смены не было: уходят те же, кто приходил, оставив прежних караульных на посту. Те глядят вслед, матрос продолжает курить, солдат прислоняет опять ружье к стенке, отхлебывает из кружки и вздыхает.

Шадрин. Ишь, гуси лапчатые. Небось сичас в теплую казарму и на боковую, а ты мерзни тут. Хошь кипятку?

Жигилев. Дай докурю.

Часы на башне бьют четверть. Шадрин открывает одну створку дверей и заглядывает внутрь, прислушиваясь.

Жигилев. Ну и ничего.

Шадрин. Вот ты погодь, ты погодь. Говорю тебе, как курсанты энти уйдуть, куранты за пол-ночь пробьють – завсегда голос подаеть.

Жигилев. Врешь ты все.

Шадрин (сердито). Ты тут без году неделя, а я через неделю почитай год. Мы с Чибисовым Колей тут сколь стояли, и как куранты, значить, пробьють…

Жигилев (передразнивает). А курсанты, значить, уйдуть… Слыхали, стара, брат, песня. У тебя с Чибисовым небось в чайнике-то самогонка была, вот те и голоса мстились. Дурак ты, Ваня.

Шадрин. Ты сам дурак. Я те его голос из тыщи распознаю.

Жигилев. Да он там вот под таким (показывает большим и указательным толщину в полверш-ка) стеклом лежит – пуля не прошибет, а ты – голос.

Шадрин. Пуля-то, можеть, и не прошибеть, а голос-то пробиваеться.

Жигилев. Ну и что он вам с Колей говорил?

Шадрин (смущенно). Да не разобрать… Вроде как Мирона какого-то зоветь.

Жигилев. Какого Мирона?

Шадрин. А шут его знаеть.

Жигилев. Эх ты, Мирон!..

Из открытых дверей доносится стон. Оба глядят внутрь, потом друг на друга.

Шадрин. Ну, слыхал?

Жигилев. Чего?

Шадрин. Слыхал, говорю?

Жигилев. Ветер будто дует?

Шадрин. Ветер… да… слышь – как в пустую бутылку…

Снизу доносится стон и какое-то бормотанье. Жигилев бросает папироску, давит ее сапогом, вертя пяткой, и делает шаг внутрь.

Шадрин. Не ходи дальше.

Жигилев. А то – что?..

Слышится стон, потом неразборчивые слова. Жигилев отскакивает. Занавес с безобразными чайками сходится посредине. Аплодисменты, глухой нестройный звук откидывающихся мягких сидений.

Констанция (шепчет). Пойдемте скорее.

Сцена третья

Небольшая курительная комната. Констанция, Хилков и Любарский сидят за круглым столом с треснувшей мраморной крышкой. Любарский без грима оказывается седеющим и лысеющим господином с усталыми темными глазами, с усами на бритом лице. Антракт и разговор как будто подошли к концу. Констанция докуривает сигарету и хочет зажечь от нее другую.

Любарский. Не надо бы больше, прошу тебя.

Констанция. Оставьте, пожалуйста.

Любарский. Но ты же знаешь, тебе вредно…

Констанция. Мне и жить вредно. Ну ладно, тогда вы докуривайте, а я пойду досматривать. Оставляю вас, господа, наедине.

Уходит по коридору в зал. Любарский берет из пепельницы ее сигарету, затягивается, смотрит ей вслед.

Хилков. Наш разговор ее как будто раздражил? Словно ей не понравилось, что я так легко согласился, хоть ничего еще, в сущности, толком не знаю.

Любарский. Как раз в сущности вы