Полупрозрачный палимпсест - Геннадий Александрович Барабтарло

теперь знаете все, что нужно, а технические детали узнаете очень скоро. А она только снаружи крепка, а на самом деле хрупка. Легкие никуда.

Хилков. По виду не скажешь.

Любарский. Она три года сидела…

Хилков. Тоже по семидесятой?

Любарский. Нет… Росла в чужом доме, рано ушла оттуда, жила одна, училась, подрабатывала где могла, наняли сидеть с младенцем, она его как-то неудачно встряхнула – плакал беспрерывно, – поврежден оптический нерв, потом оказалось, что не только оптический… Три года в Икшанской колонии.

Хилков. Чеховщина какая-то… Где это?

Любарский. Новое Гришино, по Дмитровскому, возле Мелихова.

Хилков. Вы что же… там бывали?

Любарский. Она была моя ученица, редких способностей. Да, бывал.

Хилков. Когда все это было?

Любарский. Давно. Но к делу. Мы вас похитим сразу после спектакля. Идите за пальто сразу же, пока не начали чествовать, потом будет толкотня. Я встречу вас у выхода и поведу к машине.

Хилков. Но у меня ничего с собой нет.

Любарский. Об этом позаботились; чего не достанет, не обессудьте. Три дня всего.

Хилков. И потом меня хватится жена! Она послезавтра должна приехать из-за границы…

Любарский. Предоставьте это мне – я ей в понедельник сам позвоню и успокою. Дайте мне ее номер.

Хилков. И скажете – что?

Любарский. Что вас взяли напрокат с благими намерениями.

Хилков. Не боитесь, что она бросится в полицию?

Любарский. Я попрошу ее этого не делать вас же ради.

Хилков. Скажите, зачем я вам на самом деле нужен?

Любарский. Я же сказал: нам нужен живой и сочувствующий очевидец, свидетель. Мы сами будем какое-то время довольно незаметно отсиживаться за границей. А вы напишете что-нибудь – рассказ какой-нибудь или, может быть, киносценарий… «хроникально-документальный».

Хилков. Или четвертую патетическую, на пару с этим довольно все-таки советским лисом. Впрочем, говорят он серьезно болен.

Любарский (без всякого выражения). Вот как? Чем это?

Хилков. Не знаю. Кажется, эмфизема. Уже в понедельник наши совпатриоты от его никчемушной буффонады не оставят камня на камне, что, конечно, и нетрудно.

Любарский. Остроту эту, надо полагать, заранее приготовили? Скоро она станет расхожей.

Хилков. Как скоро?

Любарский. Скоро узнаете.

Хилков. Надеюсь, не завтра: мы с Констанцией идем на прием в «Метрополь».

Любарский. Как не так – она на завтра уже ангажирована.

Хилков. Она мне этого не сказала. Кем? Вами?

Любарский (выдыхая дымом и придавливая сигарету в пепельнице). Нет, не мной. Но теперь не до того. Имейте в виду, что вы свободно можете отказаться, но только теперь же.

Хилков. «Сегодня еще рано, завтра будет уже поздно».

Любарский. Это вы совершенно напрасно, ничего шуточного тут нет. Кстати, предупрежу шаблонное и недостойное ни вас, ни нас «а если я…». Вы не донесете ни в каком случае; впрочем, и доносить-то особенно нечего: ненаписанный сценарий по недописанной пьесе. Если откажетесь, не говорю, пожалеете, но – будете жалеть, что упустили. Вы нам нужны, повторяю, только как летописец; мы вам – как возможность стать единственным свидетелем историческаго – мы верим, переломного события.

Хилков. Не всякий перелом удачно срастается. Но я ведь уже сказал, что согласен. Пойду за Констанцией.

Любарский (смотрит на часы). Теперь без пяти десять. Встретимся в четверть одиннадцатого у входа.

Хилков идет наверх в зал, Любарский остается сидеть.

Сцена четвертая

Хилков поднялся на левый балкон бельэтажа и остановился сразу за бархатной завесой дверей. Констанции не было. Спектакль только что окончился, занавес съехался посредине; на подоле каждой половины еще покачивалась грубо-условная чайка. Публика теперь аплодировала стоя. Внизу, на близкой от него сцене, кланялись вразнобой два главных актера, оба отвратительно загримированные, строго и устало склабящиеся, в гриме похожие один на Ивана Ильина, другой на Мопассана. К ним, отпахнув занавес, подошли и стали с каждой стороны еще двое, Свердлов и что-то вроде Троцкого. Потом вышли Шадрин с чайником и Жигилев с маузером и тоже стали по обе стороны. Аплодисменты, немного было угасавшие, вспыхнули с новой силой. Из первого ряда вытащили на сцену Моргулиса: тут рук для восторгов недостало и затопотали. Наконец Моргулис жестом сеятеля указал на правую ложу, где обитал юбиляр; тогда через щель меж двух половин занавеса вышла по одному вся труппа и, выстроившись у рампы, стала хлопать ритмически, глядя на ложу, а публика подхватила и еще поддала. Там и сям раздавались выкрики. Хилков, прищурившись, смотрел. Лисовецкий встал и, прижав руку к груди, принялся неловко раскланиваться налево и направо. На нем был черный сюртук, аскот, из нагрудного кармана торчал двумя казбековыми белыми уголками показной платок; под сюртуком жилет. Он то и дело поправлял очки без оправы и покашливал. Моргулису подали микрофон. Хилков пошел вниз за своим пальто.

Сцена пятая

Автомобиль был куцый «Смарт-Форту», который в Москве называют «смерть на двоих», втиснутый между двумя другими вдоль тротуара в Газетном. Любарский уже сидел за рулем, мотор хрипло урчал. «А как же вы?» – спросил Хилков выкарабкавшуюся из малюсенькой машины Констанцию. «Мне в другую сторону. Спасибо, что отозвались, что согласились, и простите этот маскарад». Она протянула ему руку и быстро ушла. Хилков смотрел ей вслед, но Любарский, перегнувшись, открыл дверцу и сказал: «Да садитесь скорей. Вы с ней еще увидитесь». Хилков с трудом поместился на сиденье. «Когда и где?» – «Вероятно, послезавтра, на месте вашего временного ареста». – «Мы туда теперь?» – «Да. И достаньте из-за щитка маску и наденьте, пожалуйста». – «Этого недоставало. Это вы так шутите?» Хилков достал черную маску на резинке и повертел на пальце. «Таков жанр. Чтобы вы не знали, куда вас везут. Чтобы вам не кривить, если кто спросит». – «А кто нибудь спросит?» – «Не думаю, но на случай если. Пожалуйста. У меня мигрень разыгрывается и не хочется спорить». – «Продолжение маскарада. Ну хорошо».

Они тронулись. Маска была не очень плотной ткани, и, когда он открывал в ней глаза, пробегали штрихи и полосы электрического света. Но ресницы упирались в маску и щекотали веки, и он закрывал глаза, откинувшись головой на упругий подпор. К удивлению Хилкова, ехали всего минут десять. Когда остановились, Любарский вышел и помог ему выйти и, держа под руку, повел, предупреждая о ступеньках. Вошли в лифт и поднимались довольно долго. «Как высоко, однако», – сказал Хилков. Любарский не отозвался. Выйдя из лифта, пошли налево. Любарский позвонил. Раздались шаги, дверь отворили. Когда вошли в квартиру, Любарский сказал: «Маску можете снять». Напротив стоял крепкого сложения светловолосый человек среднего роста и возраста, в ковбойской рубашке, ковбойских штанах и домашних туфлях на босу ногу.