Мрак - Александр Вулин

– Я его спросил, а он, посмотрев на чрезмерно большой для его тонкого запястья циферблат часов, сказал, что не расстояние важно, а нужное время и свои люди на границе. И в словах его звучал убедительный для нас опыт и знание, но босниец, которому лишь бы говорить, использовал свое право вставить слово и сказал, а как мы узнаем, что мы в Европе, мы ведь будем за городом, мы не увидим ни таблиц с указателями, ничего, что бы нас уверило, что мы там. – По запаху! – ответил шофер и повторил: – По запаху. Там все чисто, все пахнет, все так, как и должно быть: и люди, и животные, и лес. Он ответил и мы глубоко вдохнули вонючий воздух собственных фекалии, смрад мусора, лежащего на обочине дороги годами, и поняли, что от Европы мы еще очень далеко. И опять вернулись в прицеп, в темноте пробрались каждый на свое место и лежали, отрешенные, не желая разговаривать и даже думать: мы спали и ждали, когда, наконец-то приедем и начнем жить правильной жизнью.

Уставшие от долгого путешествия, мы, и ранее редко разговаривающие, почти перестали общаться после того, как однажды чуть до крови не подрались из-за слова одного, которое, бог его знает, от кого прилетело, и бог его знает кому предназначалось, но каждый из нас подумал, что его сказал тот, другой и что оно, слово это, определяет именно его. Даже курд или афганец тоже подумал так. И мы дрались, матерясь и кляня друг друга на всех языках, уверенные, что такой вот скот, как эти спутники, не имеет права находиться в ароматной и чистой Европе, мы кусались, мы лягались во тьме прицепа, который вез нас в то прекрасное далеко, о котором мы мечтали. Драку прекратил шофер, который криком и ударами, которые он наносил, не пытаясь разобраться, кто прав, а кто виноват, разогнал нас, а когда мы расползлись каждый по своим углам, плюнул презрительно, поправил свои роскошные часы на узком запястье своем и сказал нам, что все мы – скоты и для нас в Европе нет места, поскольку мы все можем испортить, даже Европу.

Когда мы вышли из прицепа в очередной раз и обнюхали воздух, подняв ноздри как волки или псы, чтобы понять куда мы приехали …вода все чаще толчками шла на нас, почти достигая бороды, и я стал уговаривать себя, что сейчас придет спасение, а то, что мы не слышим машин, то это потому, что из-за воды не используются новые машины, которые бы могли испортиться, а нам на помощь, работая кирками, идут наши товарищи, а вода и земля, стремительно наступающие на нас – это потому что они работают, потому что идут к нам… мы нюхали воздух, который никак не желал меняться, и разочаровано опять забирались в прицеп – пахло не свежестью, а мусором. Мы, сидящие в прицепе, накрывшись ватными одеялами с головой, вонючие как крысы, знали, что – это не Европа. Европа пахнет иначе.

Никто из нас не мог сказать сколько мы проехали, никто не мог определить, какие города мы оставили за спиной. Никто не мог сказать, даже когда мы видели место, скрываясь за какими-то кустами, где мы. Спали, мечтали и, наученные дракой и злостью, ее сопровождающей, не разговаривали вообще, да и голоса наши, когда мы вздыхали или бормотали во сне, отбиваясь от металла прицепа, пугали нас. Тогда мы или просыпались, или продолжали спать, и наши голоса смешивались в какую-то несвязную какофонию, которую никто не смог понять, даже если бы хотел, но одно слово было ясным и повторялось часто – Европа. И поэтому мы знали, что у нас похожие сны, хотя более ничего общего в нас не было и быть не могло. Так мы колесили, может по Сербии, может по Боснии, может по Хорватии, кто его знает и не возмущались, что дни проходят, а мы все еще скитаемся, поскольку боялись вопросом неловким или негодованием нашим что-то испортить. Мы не удивлялись, что шофер все реже к нам обращается. Что он выглядит более уставшим и нервным, чем мы. Мы не обращали больше внимания на лежалый хлеб и дешевую колбаску, которой нас кормили, на теплую вонючую воду.

Албанец и то ли курд, то ли афганец иногда молились… а вода все продолжала приходить, толчками, и мы должны были закидывать высоко головы, стоя в неестественной позе… но против колбасы не возражали и не обращали внимания на улыбающуюся свиную морду этикетки: они тоже решили вытерпеть все, пройти унижения и оказаться в Европе, пристать к земле обетованной, к надежной твердой земле, к благодатной, к жирной земле, которую можно есть ложкой, где ни гусеницы, ни черви не противны и не скользки как у нас, на нашем поганом болоте, где воздух свеж, а вода лечебна, и тогда нам все нам простится, все грехи наши сойдут с нас как короста и мы обретем новую кожу… вода ухнула вдали каким-то тяжелым звуком и из уст наших вырвался возглас облегчения – родилась надежда, такая горячая, что могла согреть и эту ледяную воду. Возглас облегчения вернул на несколько минут сюда в пространство третьего уровня уверенность, что спасение возможно. И мы задышали, жадно хватая воздух ртом, и возможность дышать принимали как доказательство возможности спасения. Успокоенные звуком слива воды, которая как бы уходила в сторону, мы продолжили слушать чужую историю, историю о мечте. – И как-то ночью, когда мы остановились на очередной привал и по привычке обнюхали воздух, мы чуть не закричали от радости: легкие наполнил свежий острый воздух, воздух без мусорной вони. Даже наши тела не издавали как обычно смрадного запаха: омывший их ветер сдул вечную нашу вонь. И мы нюхали, радостно пропуская сквозь ноздри чистый, прозрачный воздух и знали – мы в Европе! Потому что только она так пахнет – здраво и свободно – и ради этого стоило пройти весь этот путь, стоило закрыть глаза на унижения, на собственную подлость и слабость.

Это Европа, Европа! – восторгались мы, почти без страха, поскольку в Европе не может быть страха и зла. Все мы верили в это – и я, и албанец, и босниец, и то ли курд, то ли афганец. Мы понимали друг друга, деля друг с другом одно счастье и не вспоминая те наши земли, где остались гробы наших отцов, гробы без памятника. Мы обнимались радостно в чистой и ясной ночи, окружавшей нас, обнимались, стоя на ветру, чей холод, а он, без сомнения был холодным, мы не чувствовали, нас согревали не наши обноски, а теплое покрывало леса, возле которого мы стояли. Мы радовались как будто нашли оазис после долго блуждания по пустыне, или, после долгих опытов и поисков, – философский камень, дающий нашей жизни смысл существования. Мы хлопали друг друга по плечам, зная, что когда закончится эта ночь и солнце взойдет над южными отрогами Альп, то начнется и наше иное для нас утро – утро нового дня, где все будет иметь и смысл, и логику. Но шофера нашего не было слышно. Никто нас не успокаивал и не загонял обратно в прицеп… водитель говорил быстро, торопясь рассказать нам свою историю, опасаясь, что спасение придет прежде, чем он успеет высказаться, до того, как свет фонариков с касок наших товарищей прорвется к нам, разорвет глухой холод мрака. Бедняги, наверное, днями не спят и не едят, пробиваясь к нам. Мы, привыкшие к темноте, зажмуримся, конечно, от боли, но радостные крики сдерживать не будем, а будем наслаждаться ими, как и другими голосами и звуками, а не только как сейчас – лишь звуком голоса водителя и писком крыс, которые были тут, совсем рядом.

– Мы радовались запаху Европы, запаху солидарности, единства, освобождения и не сразу заметили, что сквозь лесной покров пробивается какой-то свет, что радостные крики наши мешаются с посторонними словами, и слова эти доносятся вместе с топотом сапог, который все ближе, все слышней и вот они – снопы света – уже окружили нас и за ними – за этими снопами, стоят люди – люди в форме. И на форме этой нет ни флага Европы, ни иностранных слов, ни желтых звездочек, которые ведут на голубом поле свой веселый хоровод. А были люди эти в скучной знакомой форме сербской полиции. И их никак не могло быть в Европе. Подчиняясь словам полицейских, мы легли на землю, положив руки за голову. И только тогда, лежа на холодной влажной земле и слушая металлические звуки вокруг себя: бряцание наручников, щелчок затвора автомата, мы поняли, что ни шофера, ни его часов – нет. Он просто сбежал, оставив нас. Зарю в горах Златибора мы встретили за решеткой полицейского «воронка», сидя на узкой скамейке, с которой мы постоянно съезжали на крутых поворотах, и через несколько часов оказались в полицейском участке, где-то в районе на юге от Белграда. Слова разочарованного, обманутого человека звучали в наших ушах, а водитель продолжал говорить, ненавидя, казалось, каждое произнесенное им слово, говорить о том, что его отпустили через некоторое время, потому что ничего не могли вменить ему в вину, вернули ему паспорт и сказали, не скрывая смех, что они не первая группа идиотов, которых катали в украденных рефрижераторах по Сербии, Боснии, Хорватии и оставляли в горах. – Слушай-ка, объясни мне кое-что – сказал мне полицейский позже, когда проводил меня, как и следует по должности, до автовокзала. – Почему каждый раз, когда мы останавливаем такую группу идиотов, то вы поете и пляшете, счастливые до безумия? Что вам подсыпают в еду? Наркотики? Может каннабис курите? – так спросил меня полицейский, глядя мне в глаза в упор, а я только усмехнулся и молча вышел из полицейского автомобиля, в салоне которого постоянно звучали звуки радио вперемешку со звуками служебной рации. Я, стоя на станции, глядел вслед удаляющемуся полицейскому автомобилю с неисправным глушителем, и думал: – Европа, как же пахнет Европа? Европа, где у всех автомобилей нормальные глушители и экологически чистый бензин. Где все автомобили нормальные, а не с дребезжащими стеклами, которые придерживают старые отвертки, где… а ну да ладно!