Девушка, которая читала в метро - Кристин Фере-Флери

Дурдан-ла-Форе… Да, это было приключение. Малейший беспорядок, если не пытаешься его устранить, становится приключением.

Дом они нашли не сразу. Он стоял в паре километров от вокзала, по дороге к лесу – к лесу, который мать Заиды выписывала акварелью, наползающими друг на друга охряно-желтыми и нежно-зелеными пятнами, на листах, которые слала дочери. Пахло дымом. Почтовым ящиком служил ярко-синий, слегка покосившийся скворечник; шест, к которому он был прибит, служил подпоркой для молодой вишни.

– Это тут? – серьезным голосом спросила Заида.

– Вроде, – отозвалась Жюльетта.

Их слова вдруг сделались весомыми и плотными, как железные шары с гравированными завитушками, которые мужчины возле их дома бросали на посыпанный песком квадрат во дворе. Заида, наверно, годами слышала стук, когда они сталкивались, и раздосадованные или восторженные вопли игроков. Жюльетта невольно опустила глаза и взглянула на рот девочки, представив себе, как из него, словно в сказке, сыплются самые невероятные предметы.

Но ничего такого не случилось. Земля вокруг скворечника была истоптана; следы ног виднелись почти всюду, они шли из дома и обратно. Легкие, но четко очерченные следы, у Фирузы ноги танцовщицы, отметила Жюльетта, она, наверно, маленькая, воздушная, одним словом, взрослая Заида.

По-прежнему держась за руки, они пошли по следам к двери, сиявшей той же свежей синевой, что и скворечник. Жюльетта подняла другую руку, постучала. Дверь повернулась на петлях сразу: может, их поджидали, стоя у одного из двух низких окон, обрамлявших вход? Возможно. Но женщина, что появилась на пороге, нисколько не походила на образ, придуманный Жюльеттой: рыжая, вся в щедрых округлостях, закутана в широкое пончо с бахромой, а на вздернутом носу – маленькие круглые очочки в металлической оправе. Не обращая на Жюльетту внимания, она присела на корточки перед девочкой и протянула к ней обе руки ладонями вверх; Заида, постояв секунду неподвижно, с серьезным видом, наклонилась и на миг коснулась лбом сдвинутых пальцев. А потом выдохнула в них одно-единственное слово: Жюльетта не столько услышала его, сколько угадала.

Умер.

По улице проехал грузовик, стекла в окнах задрожали с легким хрустальным звоном, и Жюльетта вдруг увидела перед собой Солимана, как он суетится у самодельной кофеварки, стучит чашками, а среди книг распространяется щедрый запах кофе.

– ن لاحشو و ا[13] – прошептала Фируза.

Жюльетта не поняла, конечно, обращены эти слова к ней или, быть может, к Заиде и к ней; не поняла и того, что плачет, пока не почувствовала, как слезы стекают на шею и мочат шарф, синий, ее любимый.

* * *

Они выпили чаю, разожгли огонь, уселись на подушках, набросанных вокруг каменного очага. Фируза держала опахало от мух и отгоняла вылетавшие из поленьев искры в глубь очага. Заида каждый раз хлопала в ладоши. Жюльетта смотрела, как стекает мед по ручке маленькой ложечки, как жидкое золото отливает алым и красным – в зависимости от того, взлетают или опускаются языки пламени на прогоревших поленьях.

Опять.

И снова.

– Я не хотела уезжать с родины, – вдруг сказала Фируза. – Там оставались отец с матерью, они старели. И потом, им всегда не нравился Солиман. Для них он был бумажным человеком, понимаете? Не существовал по-настоящему. Никогда не знаешь, что у него уме, говорил отец. Я-то знала, ну, считала, что знаю. Любовь ко мне, к нашей дочке, к горам – мы жили у подножия гор, – к поэзии. Вполне достаточно, чтобы заполнить жизнь, как вы считаете?

Она не ждала ответа. Просто бормотала, помешивая угли.

– В общем, я в это верила, потому что меня это устраивало. Для меня поэзия… это слишком сложно, извилистый путь, который иногда ведет в никуда. Я предпочитаю картины, краски. По сути, это, наверно, одно и то же. Мы бесконечно спорили об этом с Солиманом, это меня утомляло. Я ему говорила: жизнь – не миндаль, ты не найдешь лучший орех, содрав с него сначала скорлупу, потом кожицу. Но он не отступал. Такой он был человек. Он все реже выходил из дому, сидел целыми днями взаперти, в комнате, окна которой выходили в сад с миндальными деревьями. Твердил, что одни и те же вещи, если долго на них смотреть, упорно за ними наблюдать, могут дать нам ключ к тому, что мы есть. Я не знала, чего он искал, чего хотел…

Фируза подняла голову. Взгляд ее очень темных, серьезных глаз был неподвижен.

– Я его никогда не понимала. И он меня не понимал. Думаю, так бывает во многих семьях. Люди страстно рассказывают друг другу о себе, думают, что все знают, все понимают и принимают, а потом появляется первая трещина, первый удар, не обязательно со зла, нет, но удар, и все разлетается вдребезги… и остаешься голый и одинокий рядом с чужим человеком, тоже голым и одиноким. Это невыносимо.

– И он не вынес, – тихо проговорила Жюльетта.

– Да.

– Уехал.

– Да. С Заидой. Это я так решила. Она всегда была ближе к нему, чем ко мне. И я знала, что здесь ей будет легче во всем. И ему, наверно, тоже.

– Тогда почему вы все-таки уехали?

– Родители умерли. У меня там никого не осталось. Я ехала с одной-единственной мыслью: снова увидеть дочь. Я чуть было… а потом…

Ее длинные ресницы опустились.

– Я была словно не целая. Чужбина… не знаю, как иначе объяснить. Я больше не была целая и не хотела передать это Заиде. Свою пустоту, тревожную тоску, это “ничто”, от которого я не могла избавиться. В общем, я медлила. Мы продали землю, мы ни в чем не нуждались. Там у меня была профессия. Я работала в школе, учила французскому языку… Здесь я иллюстрирую альбомы для детей. Это помогает. Деньги и Солиману тоже помогли, вначале.

– Хоть он и стал снова кружить по одной-единственной комнате…

– Он говорил, что в одной комнате помещается целый мир.

– Книги, – прошептала Жюльетта. – Книги. Ну конечно.

Теперь стала рассказывать она.

Жюльетта уже три дня жила здесь, в домике на опушке леса; она ждала – сама, впрочем, не зная, чего ждет. Знала только, что это ожидание – холодная, спокойная, полная невероятного света страна, огромная и пустая; и что она исчезала в ней, не сопротивляясь, даже с облегчением.

Вначале она много плакала. Как ребенок от первого огорчения, как девочка-подросток после первого разрыва. Разражалась слезами при виде чашки кофе, не могла сдержать рыданий, заметив старый черный свитер, брошенный на спинке стула. Она воочию видела, как свитер распрямляется, начинает двигаться, облекает знакомый нескладный силуэт с неловкими жестами – хотя он был размера XS, рукава сели от стирки, и Солиман не мог бы даже просунуть в них свою длинную руку.