Девушка, которая читала в метро - Кристин Фере-Флери

– Но они же не обязательно лучшие, – привела она еще один довод. – Я же не собираюсь играть в… э-э… издательский маркетинг.

Леонидас пожал плечами, любовно водя лупой по цветной вклейке с изображением богомола, Empusa pennata, и разглядывая его гребенчатые усики, похожие на сухие веточки.

– Чтобы создать мир, нужно все, – невозмутимо произнес он. – Даже если это мир книг.

Ее поездки на метро имели прощальный привкус. Жюльетта вынесла из них, кроме названий романов, любовно подмеченные картины: фреску, которую не замечала раньше и на которой женщина в балетной пачке, закрыв глаза, летела в шпагате на фоне городского пейзажа, обрамленного облаками цвета сахарной ваты – словно танцевала среди звезд, или падала вниз, или возносилась к небу по спирали мечты; голубей – голубок, решила она, – расхаживающих по стеклянным маркизам станции “Дюплекс”; мимолетный образ позолоченного солнцем собора; изящный поворот рельсов прямо перед станцией “Севр-Лекурб” (этакий курбет); овальное здание, и здание круглое, как печенье, и еще одно, с серой крышей, черепица которой походила на ракушки, когда поезд шел мимо, на ней подрагивали зеленые, синие, фиолетовые блики; сад на крыше; Сакре-Кёр вдали; баржи, тяжело бороздящие реку, и баржи, стоящие у причала, украшенные, словно сады, с бамбуковыми изгородями в больших кадках и маленькими столиками, стульями, скамейками… Жюльетта выходила почти на каждой станции, пересаживалась в другой вагон, разглядывала лица, сама себе не признаваясь, ждала знака: вот сейчас кто-нибудь поймет, что она уже не совсем здесь, что она лелеет воспоминания, и улыбнется ей, пожелает счастья, как на Новый год, или скажет непонятную фразу, разгадку которой она будет искать годами, – но ничего подобного не случилось. Она, презрев эскалатор, в последний раз вскарабкалась по серым ступенькам с блестевшими кое-где частичками слюды и ушла в дождь.

И теперь, снова под дождем, под беспрерывной моросью, грузила коробки с книгами, которые решила взять с собой или которые втихаря сами попались ей на глаза, она уже не вполне понимала, а в сущности, какая разница. Если она чему и научилась, то только одной вещи: с книгами никогда ничего нельзя предвидеть.

Стеллажи, которые установил (не без насмешливых комментариев) местный слесарь, были снабжены упорами, фиксировавшими книги на середине высоты корешков, чтобы они не рассыпались на первом же повороте. Когда стеллажи заполнились, внутренность фургона приобрела несуразный, но уютный вид.

– Тут лучше, чем в кабинете Солимана, – с удивлением заметил Леонидас. – Как-то… душевнее, что ли.

Жюльетта согласилась: если бы ей не надо было сидеть за рулем, она бы с удовольствием забилась сюда и улеглась, накрывшись шотландским пледом, с чашкой чаю и одной из бесчисленных книг, ковром покрывавших стены машины; они сложились в цветастые абстрактные узоры – красные и ярко-зеленые пятна пылали на фоне классических обложек цвета слоновой кости, бледно-желтых, пепельно-голубых.

На оставшемся – весьма тесном – пространстве она свалила все необходимое: свернутый футон, спальный мешок, пресловутый плед, несколько складных табуреток, корзину с крышкой, где было немножко посуды и кухонных принадлежностей, маленькую электроплитку, немного непортящейся провизии. И лампу, конечно, чтобы читать по вечерам. Лампу она подвесит на крючок, и та будет качаться, отбрасывая подвижные тени на ряды книг.

Леонидас тревожился за нее: женщина, одна, на дороге… Жюльетта словно воочию видела, как пляшут в его расширившихся глазах газетные заголовки из раздела происшествий: он уже представлял себе, как ее расчлененное тело находят под кустом или как ее насилуют в закоулке какой-нибудь парковки. Он стоял перед ней – до отъезда оставалось несколько минут, – свесив руки, с несчастным видом. Она сунула аптечку под водительское сиденье, обернулась и обняла его:

– Я буду очень осторожна. Обещаю.

– Вы даже не знаете, куда едете, – жалобно сказал он, и она не узнала его голос.

– Это так важно? Вы считаете?

Он неловко прижал ее к себе. Как давно он утратил привычку к проявлениям нежности?

– Может быть. Это глупо, я знаю. Но мне было бы спокойнее.

Внезапно его лицо просияло.

– Подождите. Одну секунду, Жюльетта, пожалуйста.

Он развернулся и пошел, почти побежал к кабинету. Жюльетта приплясывала на месте. У нее сводило живот от страха, и все же она спешила, спешила покончить с прощаниями, спешила услышать, как заурчит мотор, – а потом она покатит по серым улицам, сама не зная куда.

Леонидас уже шел обратно, все той же подпрыгивающей походкой. Плащ у него на животе топорщился странным горбом. Остановился, запыхавшись, запустил руку под полу и протянул ей три книги.

– Первая от Заиды, – объяснил он. – Чуть не забыл, прошу прощения. Она бы на меня рассердилась.

Это был экземпляр “Сказок” Киплинга. Растроганная Жюльетта пролистала его: дочь Солимана старательно вырезала иллюстрации и заменила их своими рисунками. Фиолетовый крокодил тянул за хобот слоненка с вытаращенными от ужаса глазами и чересчур толстыми ногами; узкоглазый кит выпрыгивал из моря, кошка с поднятым хвостом удалялась к горизонту, где виднелось нечто очень похожее на маленький желтый грузовичок.

– “Я, Кошка, хожу где вздумается и гуляю сама по себе”[14], – прошептала Жюльетта; в горле стоял комок. – Вот как она меня видит? Вы тоже так думаете?

– А вы?

Не дав ей ответить, он взял у нее из рук сборник сказок. У Жюльетты перехватило дыхание: вторую книгу она узнала. Она часто видела ее на коленях женщины с нежным лицом, Сильвии, той, что решила исчезнуть, не лелеять больше воспоминания, не вспоминать больше утраченные радости и тайные раны.

Поваренная книга на итальянском, потрепанная, в пятнах, ее часто брали в руки.

– Я так жалел, что так ни разу с ней и не заговорил, – тихо сказал он. – Мы могли бы стареть вместе. Дать друг другу еще немножко счастья. Я не осмелился. И злюсь на себя. Нет, не говорите ничего, Жюльетта. Пожалуйста.

Его нижняя губа подрагивала. Жюльетта застыла. Он был прав. Не говорить, не двигаться; дать ему дойти до конца.

– Солиман немного рассказывал мне про нее, – продолжал он. – У нее не осталось никого из родных, только племянник, там, в Италии. В Лечче. Это к югу от Бриндизи… почти на самом юге Италии. Она ему сказала однажды, что эта книга – единственное, что она может оставить в наследство. Что там, на этих страницах, вся ее молодость, и ее родина, краски, песни, и несчастья тоже, и горе, и смех, и все танцы, и любовь. Все. Так что… я не осмеливался вас просить, но… мне бы хотелось…

Жюльетта поняла:

– Чтобы я ему ее отвезла?

– Да. А последняя, – поспешно уточнил он, – это франко-итальянский разговорник. Нашел его вчера в ящике стола Солимана. Возможно, он сам собирался съездить в Лечче; теперь уже не узнать. А в газетном киоске на углу продаются карты. Могу сходить купить, если хотите.