Королева праха и боли - Лив Зандер

взгляд. – Неужто в те нет жалости?

– Жалости? – Я отпрянула, тряхнув головой. – А кто пожалеет меня, а? Не ты, это уж точно, потому что все это время ты все понимала. Я годами таскала на себе вину и не желаю целую вечность страдать из-за чьих-то ошибок, совершенных двести проклятых лет назад.

Когда я вскочила, старуха схватила меня за руку – сильно, так сильно, что ни о какой бабушкиной заботливости уже и речи не шло.

– Два века, девка. Я не могу позволить те отправить мя в его трон щас.

И голос ее был слишком резок. Что это? Предупреждение?

«Она позаботится о том, чтобы он не поверил мне, – всплыли в моей голове слова лорда Тарнема, – как и всегда».

Как и сейчас?

Я уставилась на нее.

– Бросишь меня на растерзание волку? Снова?

– Пока он не укусил мя за задницу – да, брошу. Ну и че, злодейка я после энтого? Разве Ньяла не предала мя, как и всех прочих, оставив один на один с божьим гневом, когда я всего лишь дала ей поблажку?

– Возможно, ты была слишком добра, как и я. – Я стряхнула ее руку. – Это я и пытаюсь исправить.

Губы старухи сжались в тонкую линию, потом она цокнула языком:

– Но не ценой моих костей.

Озноб пробежал хребту меня по спине, охлаждая мой надрывающийся разум ровно настолько, чтобы осознать угрозу. Енош может считать меня лгуньей, но я далеко не так искусна в этом, как Орли – женщина, сохранившая его доверие, скрывая от него правду две сотни лет.

– Ну и не ценой моих, – парировала я. – Ты же сама сказала, он любит меня.

– Аха, любит тя до смерти.

Я вздрогнула.

Попятилась от нее, развернулась и побежала навстречу клацанью, раздающемуся в проходе со стороны Бледного двора. Голова кружилась, сердце саднило, но я не могла позволить себе поддаться слабости. Как же мне теперь не угодить прямиком в трон?

Если бы я не разозлила Орли, она не ополчилась бы против меня. Может, я даже придумала бы способ выложить Еношу правду. Желательно такой, который не включал бы моего лепета: «Знаешь, я, возможно, все-таки ношу твоего ребенка». Или: «Ньяла убежала с Джоа по собственному выбору». Или, что хуже всего: «Тот ребенок, вероятно, был не твоим».

А сейчас уже слишком поздно.

Проклятье, голову под короной невыносимо ломило, а мысленно я лихорадочно пыталась составить план. Тем более что трупы детей уже спешили ко мне со стуком и бряцаньем. Что же делать?

Я размышляла над этим вопросом целую вечность, расчесывая спутанные волосы, и тут мне пришла в голову интересная идея. Что, если я избегу подозрений Еноша и двуличности Орли, отправившись к одному из других богов?

Я нахмурилась.

Только не к Эйламу.

Помимо того что ему я доверяла меньше всего – хотя, конечно, и Ярина не назовешь надежным и достойным доверия, – двором ему служил весь мир. Довольно большое место, чтобы искать в нем бога.

А как насчет двора Междумыслия? Я уже была там однажды. Можно ли как-то попасть туда снова? Заметит ли Ярин силу божественного ребенка, сумеет ли убедить потом своего брата?

Не знаю.

Но это вариант.

Мой единственный вариант.

Теперь нужно лишь выяснить, как туда добраться, с учетом того, что двор Междумыслия не принадлежит реальному миру. Ну, так мне, по крайней мере, казалось. Если я правильно помню, он где-то между моими мыслями… Где бы это ни было.

Настороженная Орли, конечно, не станет мне помогать. Значит, иного выбора не остается, кроме как вытягивать намеки из Еноша. А пока я этим занимаюсь, можно поразмышлять над тем, как объяснить богу, что его сделали рогоносцем…

Глава 10

Енош

Я следил за своей женой из густых теней за конной статуей. Несколько дней сна позволили разуму отдохнуть, но вот покоя так и не принесли. Скорее уж, усугубили замешательство.

Ада сидела на лежанке в созданной мной беседке: восемь резных костяных колонн, натянутые меж ними треугольные кожаные полотнища в качестве крыши. Легкий ветерок, веющий из Эфенских врат, колыхал украшенные белыми перьями волосяные косицы занавесей.

Что же я натворил?

В гневе я создал для нее костяную корону из детских мизинцев – в наказание за ее уловку, за притворные ласки, за лживые речи о том, что она сама решила прийти ко мне, за украденный поцелуй, разрушивший мою защиту. А она?

Она выглядит в этой короне сногсшибательно.

Грудь моя сжималась, ребра впивались в легкие. Кажется, наказал я лишь самого себя. Вот она сидит на груде серых мехов, заплетая косы девчонке с жидкими мышино-серыми волосиками – одному из трех детских трупов, которым я приказал сопровождать ее в качестве очередного напоминания о том, как она мучила меня своей чудовищной ложью.

Ох, какая ошибка.

У этих детей не было ни души, ни сознания, и все же Ада, должно быть, смыла грязь с их истощенных тел. Они сидели на земле у ее ног, лохмотья их сменили чистые туники, а тусклые волосы двух мальчиков были аккуратно расчесаны.

Придуманное мной наказание послужило мне же напоминанием, почему я стал восхищаться этой женщиной. И полюбил ее?

У меня перехватило дыхание при мысли о том, что я позволил себе полюбить вновь. Ужасное это чувство – любовь. Возможно, единственное, способное в один миг успокоить сердце, а в следующий – разорвать его в клочья. А как еще объяснить эту мою… перемену?

Мыслями я вернулся к недавней порке: как она лежала поперек моих коленей, как громкие шлепки моей ладони по ее покрасневшему заду разносились по всему Бледному двору. Да, я возбудился тогда, но боль, которую причинял ее телу, возвращалась мне сторицей. Поэтому я остановился. Остановился на семи ударах.

Что со мной не так?

Я всегда верен своему слову, я никогда не лгу ни в угрозах, ни в обещаниях, будь то страдания или смерть. И все же, когда дело касалось моей жены, я, похоже, не могу сдержать ни единого. Независимо от того, как она сердила меня – будто намеренно распаляя мой гнев, – что-то постоянно меня останавливало.

Что-то успокаивало.

Что-то причиняло боль.

Ох, теперь она чмокнула девочку в макушку, отчего во мне вспыхнуло какое-то нервное противление. Забота Ады о детях не знала границ, выходя за пределы смерти: она дарила их телам достоинство и любовь.

Это не избавило меня от прокравшейся в душу неуверенности и неослабевающего замешательства по поводу всего происходящего.

Подошла Орли и нахмурилась,