Варя - Ольга Беркут

class="p1">Вот дура! Подлинно дура.

Аня вытерла нос рукавом рубахи. И замерла, заметив чью-то тень в коридоре.

Подловили никак её? Пустое. Авось показалось. Тихо здесь и нет никого.

Аня выдохнула, подходя к заветной беленой двери. Уже протянула ладонь к медной ручке, как вдруг громовой голос Агриппины Ивановны так и обрушился на неё, словно град среди белого дня.

— А ты куда это собралась?

Коленки подогнулись, и Аня чуть не рухнула на пол от испуга.

— Отвечай, мухоблудница!

— Я…

— Ну?

— Спрятаться хотела. Одной побыть немного, — с трудом произнесла Аня, от страха языком онемевшим.

— Батюшки, какая умница! До чего додуматься смогла! И как это вы, голубушка, выдумать оное сумели? Поведайте, уважьте меня.

— Агриппина Ивановна, так ведь час поздний. Я все дела сделала. И девки уже спать ложатся…

— В том-то и дело! Все спать ложатся, а ты шататься по дому придумала, половицами скрипеть. Ум есть в башке бедовой?

— Нет! Совсем нет!

И Аня поняла: больше слова вымолвить не сможет из-за кома жгучего в горле.

— Реветь не смей! Я тебе не матушка!

Аннушка, чувствуя, как слезы так и катятся по пылающим щекам, закрыла лицо ладонями.

— Не люблю, когда бабы ревут по чем зря. Да успокойся ты, говорю! Навела сырости. Чего случилось? Что за печаль?

— Я глупая…

— Тоже мне новости! Говори. Не буду боле браниться. Не бойся.

Аня отняла от лица руки. Сквозь пелену слёз попыталась разглядеть выражение глаз старшей по дому и не смогла. Разревелась совсем белугой.

Агриппина Ивановна толкнула дверцу коленкой, зашла внутрь прачечной и на миг исчезла в царившей там темноте. Затем внезапно высунула в коридор полную руку и, схватив Аню за пояс, затащила к себе во мрак. Аня от неожиданности споткнулась и чуть не уткнулась носом в пышную грудь Агриппины Ивановны, но чудом устояла на ногах.

— Садись сюда!

Старшая по дому подошла к пузатом сундуку у стены и похлопала по крышке ладонью.

Прачечная была большой и неуютной. Состояла она из двух смежных комнат. В задней находились бочки, лоханки и большая печка, на которой грели котлы с водой да утюги. В передней стоял прочный стол для глажки. Вдоль стен здесь на полках лежало готовое бельё, а грязное обычно клали в старый деревянный сундук рядом со входом.

На него то и уселась Аня по приказу Агриппины Ивановны. Рядом в ведре отстаивался зольный щëлок, в который добавили сушенных трав. Приятный их аромат немного успокоил Аню, словно окутав летним теплом. Она вздохнула. Глаза привыкли к темноте, и Аня, рассмотрев стопки чистых простыней и рубах на полках, почувствовала вдруг досаду в груди. Сделалось ей совестно за свою несдержанность.

Ей ли слёзы лить? Вот у кого жизнь тяжелая, так это у прачек. Весь день бабы работают здесь не покладая рук. Нужно и золу просеять, и одежду грязную вымочить в бочке. Прокипятить затем её с щëлоком в котле на печи, достирать всё в лоханях, а после ещё и на реку снести да прополоскать. Адский труд изо дня в день. И не жалуются, и не плачутся! Ещё и песни затягивают весёлые. Издалека слышно их хор звонки, когда с реки идут. А она нюни распустила. Фу!

— Так расскажешь ты мне горе своё, али здесь до утра куковать будем? — Агриппина Ивановна подбоченилась, и Аня поняла, что придется во всём признаться, хоть и стыдно стало ужасно.

— Я, — начала она тихим голосом, — для барышни сегодня позаривала… позуривала.

— Чего делала?

— Сидела неподвижно, яко камень какой.

— Не разумею, пошто ты так закаменела? Она тебя попросила?

— Она! Для картины.

— А-а-а! Так Варвара Фёдоровна портрет твой рисовать придумала?

— Ага, портрет.

— Так бы и сказала сразу. И дальше что?

— Барышня нарисовала, да говорит мне: «Смотри, Нюра, как хорошо вышло! Как тебе? Нравится?» И дала мне поглядеть, значит.

— А ты?

— Поглядела.

— Ну?

Аня голову опустила. Слёз-то не было уже, но в горле вновь запершило.

— Ой, как и сказать не разумею…

— Не томи, Нюра! По лбу получишь сейчас, ей-богу!

— На рисунке оном будто я и не я была. Глаза, чай, мои, а нос — картошка какая-то! Рот широкий, в улыбочку сложенный жалкую. Я как взглянула на портрет, так и сердце биться перестало.

— А барышня что?

— Она всё допрашивала: «Понравился портрет али не понравился?» А я возьми и ляпни, что не нравится мне, как вышло!

— Ой, дурëха!

— Так и есть! Ведь я сказать хотела, что не нравится лицо моё! Оно же мне и в зеркале не любо, понимаете? А барышня-то мой укор на себя примерила! Подумала, что это она рисовать не умеет. Плохо портрет свой будто сотворила! Ой, и разозлилась вся! Сперва, как кошка, зашипела…

— За языком следи!

— А я слежу. Но по-другому ведь не скажешь. А засим закричала на меня, бревном обозвала и портрет за шиворот затолкала.

— Неужто так разгневалась барышня наша?

— Так! Истинно так всё и было. Вот, смотрите.

И Аня достала мятый, свёрнутый в трубку листок из-за пазухи.

— Я его распрямила. И хотела вот утюгом здесь разгладить.

— Дай посмотрю.

Агриппина Ивановна взяла портрет, подошла к небольшому окну, из которого лился слабый лунный свет. Поднесла рисунок к стеклу и несколько мгновений молча на него смотрела.

— Нет, не разглядеть мне сейчас ничего. Но ты его не выбрасывай. Оставь на память. И на хозяйку нашу не обижайся. Горе характер её испортило. А девочкой она доброй родилась, да и сейчас душа у неë светлая.

— Светлая душа браниться так не сумела бы.

— Много ты понимашь!

— А про горе я ихние слыхала. Бабы болтали.

— Сплетницы паршивые! Работать, значит, больше вас заставлять буду, чтобы на пересуды времени не было. Вы же хорошего не замечаете! Для тебя сколько Варвара Федоровна добра сделала? А ты про неё за глаза только и болтаешь!

В последних словах не было правды, но Аня промолчала. Разве по силам ей было спорить со старшей? Она робко взглянула на Агриппину Ивановну, которая выглядела взбудораженной, как перед боем, и быстро спросила первое, что на ум пришло:

— Отчего барышня такая? То добрая аки ангел, то разгневается, как… вояка какой.

Спросила, а сама приготовилась к тому, что мамка ещё пуще браниться начнёт. Но та, замолчав, задумчиво поглядела куда-то в сторону и с тяжёлым вздохом уселась рядом с Аней. Помолчали. Ане жуть, как неуютно сделалось. Она хотела было уже восвояси проситься, но Агриппина Ивановна вдруг дрогнувшим голосом начала историю:

— Когда Екатерина Алексеевна преставилась, Алëшеньке, сынишке их, всего три годочка было.