Темные аллеи. Окаянные дни - Иван Алексеевич Бунин

Со всей вселенной в лад.

〈1906–1911〉

Источник звезды

Сирийский апокриф

    В ночь рождения Исы[81],

Святого, любимого Богом,

    От востока к закату

Звезда уводила волхвов.

    В ночь рождения Исы

По горным тропам и дорогам

    Шли волхвы караваном

         На таинственный зов.

    Камнем крови, рубином

Горела звезда перед ними,

    Протекала, склонялась —

И стала, служенье свершив:

    За долиной, на склоне —

Шатры и огни в Рефаиме[82],

    А в долине – источник

         Под ветвями олив.

    И волхвы, славословя,

Склонились пред теми огнями

    И сказали: «Мы видим

Святого селенья огни».

    И верблюды припали

К холодной воде меж камнями:

    След копыт и доныне

         Там, где пили они.

    А звезда покатилась

И пала в источник чудесный:

    Кто достоин – кто видит

В источнике темном звезду?

    Только чистые девы,

Невесты с душой неневестной,

    Обрученные Богу,

         Но и то – раз в году.

〈1906–1911〉

Матери

Я помню спальню и лампадку,

Игрушки, теплую кроватку

И милый, кроткий голос твой:

«Ангел-хранитель над тобой!»

Бывало, раздевает няня

И полушепотом бранит,

А сладкий сон, глаза туманя,

К ее плечу меня клонит.

Ты перекрестишь, поцелуешь,

Напомнишь мне, что он со мной,

И верой в счастье очаруешь…

Я помню, помню голос твой!

Я помню ночь, тепло кроватки,

Лампадку в сумраке угла

И тени от цепей лампадки…

Не ты ли ангелом была?

〈1906–1911〉

Без имени

Курган разрыт. В тяжелом саркофаге

Он спит, как страж. Железный меч в руке.

Поют над ним узорной вязью саги,

Беззвучные, на звучном языке.

Но лик сокрыт – опущено забрало.

Но плащ истлел на ржавленой броне.

Был воин, вождь. Но имя Смерть украла

И унеслась на черном скакуне.

〈1906–1911〉

Лимонное зерно

В сырой избушке шорника Лукьяна

Старуха-бабка в донышке стакана

Растила золотистое зерно.

Да, видно, нам не ко двору оно.

Лукьян нетрезв, старуха как ребенок,

И вот однажды пестренький цыпленок,

Пища, залез на лавку, на хомут,

Немножко изловчился – и капут!

〈1906–1911〉

Мужичок

Ельничком, березничком – где душа захочет —

В Киев пробирается божий мужичок.

Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет,

Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок.

«Али сладко, дедушка?» – «Грешен: сладко, внучек».

«Что ж, и на здоровье. А куда идешь?»

«Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек.

Со крестом да с верой всякий путь хорош».

Ягодка по ягодке – вот и слава Богу:

Сыты. А завидим белые холсты,

Подойдем с молитвою, глянем на дорогу,

Сдернем, сунем в сумочку – и опять в кусты.

〈1906–1911〉

Дворецкий

Ночник горит в холодном и угрюмом

Огромном зале скупо и темно.

Дом окружен зловещим гулом, шумом

Столетних лип, стучащихся в окно.

Дождь льет всю ночь. То чудится, что кто-то

К крыльцу подъехал… То издалека

Несется крик… А тут еще забота:

Течет сквозь крышу, каплет с потолка.

Опять вставай, опять возись с тазами!

И все при этом скудном ночнике,

С опухшими и сонными глазами,

В подштанниках и ветхом сюртучке!

〈1906–1911〉

Криница

Торчит журавль над шахтой под горой.

Зарей в лугу краснеет плахта,

Гремит ведро – и звучною игрой,

Глубоким гулом вторит шахта.

В ее провале, темном и сыром, —

Бездонный блеск. Журавль склоняет шею,

Скрипит и, захлебнувшись серебром,

Опять возносится над нею.

Плывет, качаясь, тяжкое ведро,

Сверкает жесть – и медленно вдоль луга

Идет она – и стройное бедро

Под красной плахтой так упруго.

〈1906–1911〉

Песня

На пирах веселых,

В деревнях и селах

    Проводил ты дни.

Я в лесу сидела

Да в окно глядела

    На кусты и пни.

Девки пряли, шили,

Дети с нянькой жили,

    Я всегда одна —

Ласковей черницы,

Тише пленной птицы

    И бледнее льна.

Я ли не любила?

Я ли не молила,

    Чтоб Господь помог?

А года летели,

Волоса седели…

    И замолк твой рог.

Солнце пред закатом

Бродит по палатам,

    Вдоль дубовых стен.

Да оно не греет,

Да душа не смеет

    Кинуть долгий плен.

〈1906–1911〉

Зимняя вилла

Мистраль качает ставни. Целый день

Печет дорожки солнце. Но за домом,

Где ледяная утренняя тень,

Мороз крупой лежит по водоемам.

На синеве и белый новый дом,

И белая высокая ограда

Слепят глаза. И слышится кругом

Звенящий полусонный шелест сада.

Качаясь, пальмы клонятся. Их жаль, —

Они дрожат, им холодно от блеска

Далеких гор… Проносится мистраль,

И дом белеет слишком резко.

〈1906–1911〉

Памяти

Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель

Бегут кресты – раскинутые руки.

Я слушаю задумчивую ель —

Певучий звон… Все – только мысль и