Зеркало и свет - Хилари Мантел

В первом же бою Ричард копьем выдергивает противника из седла – лучший удар за много лет. Видели, как деревенский мальчишка втыкает нож в хлеб и поднимает его на острие? Так поднимают противника на копье, а его лошадь бежит дальше без седока. Удара, с которым он грохается на землю, почти не слышно, поскольку придворные орут, словно пьяные на медвежьей травле.

Ричард поворачивает коня. Его оруженосцы бегут к концу барьера. Ричард показывает зрителям пустую латную перчатку, будто те не знают, что его копье разлетелось в щепки. Генрих на ногах, в блеске золотой парчи, смеется и плачет от восторга. Все машут Ричарду, чтобы тот подъехал к королю, но он через узкую прорезь шлема не видит сигнала; наконец оруженосец берет лошадь под уздцы, и та, в клочьях пены, идет, фыркая и позвякивая сбруей. Король снимает с пальца алмазный перстень, что-то говорит; Ричард латной рукавицей принимает дар.

Следующий день – воскресенье. Ричард преклоняет колено и встает сэром Ричардом. Генрих целует его. Говорит:

– Ричард, вы мой алмаз.

Третьего мая зачинщики и защитники сражаются верхом, но уже не копьями, а затупленными мечами. Фицуильям, лорд-адмирал, сидит рядом с ним и говорит, перекрикивая лязг:

– С границы сообщают, что шотландцы собирают флот. По словам посла, Яков намерен отплыть во Францию с визитом к родне. Однако наши лазутчики говорят, его цель – Ирландия.

Он косится в сторону Норфолка:

– Лучше бы шотландцы наступали сушей. Милорд мечтает повторить ратные подвиги отца. Наше время не дает ему случая покрыть себя славой.

Фицуильям говорит:

– Мне нужно двадцать кораблей. Я должен поспеть к ирландскому побережью раньше Якова и отогнать его в открытое море.

Он кивает:

– Я прослежу, чтобы вы их получили.

Толпа оглушительно вопит: еще один рыцарь вылетел из седла на зеленую упругую землю, грохнулся тяжелыми доспехами и перекатился кубарем. Победитель снимает с него шлем, зрители рукоплещут. «Кромвель!» – кричат они.

– Вы сегодня популярны, – коротко замечает Фицуильям.

– Они приветствуют не меня, а моего племянника. Надо будет послать Ричарда вместо себя в совет объяснять мои траты.

Приходят счета за путешествие королевы по суше и по морю. Одни только ее тринадцать трубачей обошлись нам почти в сто фунтов. Не далее как сегодня утром он выписал сто сорок фунтов на возведение королевской гробницы – что нечестно, ведь Генрих никогда не умрет.

– Торжественные проводы герцога Баварского обошлись нам в две тысячи марок, – жалуется он.

Лорд-адмирал говорит:

– Для вас ведь это выгодное вложение? Даже если бы вы заплатили из своего кармана.

Он не просит Фицуильяма растолковать эти слова. Он думает о гробнице: сто сорок два фунта одиннадцать шиллингов и десять пенсов. Видели когда-нибудь Раненого в учебниках по хирургии? Под стопой у него железный шип, голень проткнута копьем, между ребер торчит стрела с переломленным древком. В плече тесак, в животе меч, в глазу кинжал. Он истекает деньгами. Вот только что убедил парламент выделить королю двухлетнюю субсидию. В провинции эту меру не одобрят. Однако надо строить форты и снаряжать корабли. Он никогда не верил в дружбу между императором и Франциском, но убежден, что они отложат свои разногласия ради более насущной цели – вторжения в Англию. Он говорит Фицу:

– Они высадятся в Ирландии и оттуда нападут на нас, вместе или порознь. Генрих говорит умасливать обоих, но король – глупец, если верит хоть одному их обещанию.

– Передать ему ваши слова?

Внизу плещет на ветру вышитый герб Кромвелей. Для Ричарда это величайшие дни жизни. Важнее свадьбы, рождения сыновей, дарованных земель, королевских поручений, весомей благополучия и процветания – мгновения, когда мышцы, кости и глаз воина нераздельны, когда заходится сердце, взор ослеплен, а время будто растягивается во все стороны и ты утопаешь в нем, как в сугробе или перине. Он вспоминает, как брат Фрисби лучезарным серафимом барахтался в снегу у аббатства Лонд.

Ричард упорен. Знает, что такой способ одержать победу труден, дорог, несовременен. Однако он, как все Кромвели, хочет пробиться в жизни. Его дед был тюдоровским лучником. Отец – стряпчим. Теперь он рыцарь. Что выражает лицо Суррея под шлемом, можно только гадать.

– А вы когда-нибудь облачались в латы и шлем, милорд? – спрашивает Фиц.

Господи, да нет, конечно, думает он. У нас, пикинеров, не было денег на латы. Мы надевали на себя дубленую кожу и укрепляли ее молитвой. Мы шли в бой в чужих башмаках.

Уайетт, только что с побережья, врывается в дом и говорит с порога:

– Боннер – епископ Лондонский? Вы думаете, вам это на пользу?

– Да. И так я думал. Теперь сомневаюсь.

Боннер розовый, пухлый, выглядит глуповатым, а на самом деле его ум остер, как заточенный гвоздь. Вернулся из Франции, поставлен епископом и наводит на подозрения в двурушничестве. Его, Эссекса, не легко обмануть, но сейчас те, кто вступают в твои ворота друзьями, в двери входят врагами.

– Я думал, он из наших. Быть может, он служит и нашим, и вашим. И все же… – говорит он. – Боннеру многое известно. О Гардинере, о его французских интригах.

– Не следовало давать ему место за то лишь, что он ненавидит Гардинера. Это небезопасно. – Уайетт меряет шагами комнату. – Я слышал, вы обедали.

– Обедали. У Стивена было такое лицо, будто он глотает головастиков.

– Ваши люди говорят, к вам приходил Суффолк. Поостерегитесь. Случись что, он от вас отступится.

– Вы с Брэндоном в ссоре уже десять лет. Из-за чего – забыл.

– Я тоже. И он. Но это не значит, что мы помиримся.

– Езжайте домой к Бесс Даррелл, – говорит он. – Езжайте в Аллингтон и наслаждайтесь летней погодой. Бесс мне помогла. А теперь я в свой черед могу помочь вам.

– Вы ничего мне не должны. Это я ваш должник. Я терзался, не зная, что вы обо мне подумаете. Выполнял ваши указания. Вы сказали мне поссорить императора с Франциском. Я сделал, что велено, но, боюсь, сослужил вам дурную службу.

– Их вражда настолько давняя, что вы напрасно приписываете всю заслугу себе. Они просто вернулись к привычной неприязни. Так или иначе, вы следовали указаниям. Что еще вам оставалось? Будьте покойны, мне это не повредило.

– Кроме того, что вы лишитесь королевы.

Итак, Уайетт знает все. Волны Ла-Манша шуршат, как простыни, шепча Европе о бессилии Генриха.

– Да, верно, без нее плохая игра.

Входит Ризли:

– Уайетт? Я так и думал, что это вы.

Они обнимаются, как боевые товарищи.

– Вы нам объясните, что здесь происходит, – говорит Ризли.

– Но я был за границей, – отвечает Уайетт.