Время обнимать - Елена Минкина-Тайчер

Наташа уже знала, что концертмейстер прочно и не очень счастливо женат, безнадежно грустила и даже пару раз поплакала, накрывшись одеялом, но одновременно не покидало чувство надвигающейся радости и любви.

Не сразу, не с первых недель и даже месяцев учебы, она стала замечать разницу между подругами по консерватории и другими знакомыми девочками. Нет, они не задавались, не рассказывали лишний раз о семье и родителях, но все равно ощущался другой круг. У Тани Сиротиной отец оказался известным сценаристом, у другой Тани, Волынской, – поэтом-песенником, у Надежды – композитором на Ленфильме. Что ж, Наташа Приходько, дочь преподавателя консерватории и внучка профессора математики, прекрасно вписывалась и даже немного выделялась в их чудесной компании. С одной только разницей – у них с мамой совершенно не было денег.

С жильем еще получалось неплохо. Петроградская сторона в последние годы стала чуть ли не центром Ленинграда, просторный Чкаловский проспект отстроился и похорошел, в обе стороны уходили уютные боковые улочки, и среди них любимая Лахтинская. Прошли времена, когда в их квартирке на чердаке жили шесть человек, теперь Наташа с мамой остались вдвоем, каждая в своей собственной комнате! Да, вдвоем, потому что на семейном совете решили, что бабушка переезжает к Асе, у них в кооперативе появилась возможность поменять квартиру на трехкомнатную. И мама, и бабушка сначала расстроились, но Ася настаивала, что современный дом с лифтом и раздельным санузлом больше подходит пожилому человеку, к тому же в отдаленном районе лучше воздух и совсем рядом располагается парк и даже маленький пруд.

Конечно, их чердак и узкая лестница отличались от домов, где жили подруги, но уютный тяжелый комод темного дерева, напольная ваза с сухими ветками рябины и дедушкин письменный стол создавали атмосферу достатка и благополучия. Хуже получалось с одеждой. Сколько ни подрабатывала мама, сколько ни бродила по комиссионкам сама Наташа, хорошие элегантные вещи попадались редко и стоили дорого. Особенно неприятно стало зимой, скучное, перешитое из маминого зимнее пальто с каракулевым воротником не получалось украсить никакими шарфиками. А тем временем ее замечательный папа каждые полгода ездил в заграничные командировки, и, недавно встретив Гулю, которая теперь училась в Первом меде, Наташа чуть не задохнулась от обиды. Потому что на Гуле была надета шикарная дубленка! Не какая-нибудь турецкая, жесткая и рыжего цвета (Наташа и о турецкой не мечтала), а серебристо-серая, канадская, с пушистым воротником из песца и такой же оторочкой на рукавах и даже по подолу.

К третьему курсу на факультете начались серьезные романы. За Таней Волынской теперь ухаживал не инженер, а сын зампредседателя Ленсовета, Надя встречалась с молодым директором Ленфильма, а Таня Сиротина безумно и, главное, совершенно взаимно влюбилась в успешного журналиста, который ждал назначения в Венгрию. Настоящий фейерверк! Наташа искренне радовалась за подруг, выслушивала подробные истории, полные сомнений и переживаний, давала советы, будто сама что-то понимала в мужском характере! Но не могла ничего рассказать в ответ. Не описывать же невзрачного провинциала-струнника в клетчатых носках и тупоносых ботинках фабрики «Скороход», который недавно подкатил к ней в коридоре консерватории и с заметным молдавским акцентом предложил встретиться на углу Невского, под часами. Даже смеяться не захотелось, скорее плакать. Неужели она не заслуживает кого-то получше? Пусть не очаровательный, как мечта, и такой же несбыточный концертмейстер, но хотя бы симпатичный интеллигентный человек. Даже маме не стала рассказывать, хотя они болтали вечерами обо всем на свете.

К несчастью, вышеуказанный струнник не оставлял стараний, как пел всеми любимый Окуджава, и продолжал преследовать Наташу с заманчивыми, как ему казалось, предложениями типа посещения кино или кафе-мороженого. Это было тем более смешно, что подруги постоянно рассказывали об изысканных ресторанах, например «Астории» или «Садко», где не менее изысканные посетители в фирменных пиджаках заказывали армянский коньяк и целовали спутницам руку. Все знали, что на крыше гостиницы «Европейская» готовили лучших цыплят табака, еще где-то шашлык по-карски, цены были не смертельные, но для случайных посетителей всегда висела табличка «Мест нет». Вот именно, для нее места не было. Вместо ресторана предлагалась замечательная перспектива отстоять в толпе восьмиклассников очередь в кафе-мороженое и смутузить порцию пломбира в компании абсолютно чуждого твоему кругу человека в бухгалтерском черном пальто и кроличьей шапке. За кого, интересно, он принимал Наташу и на что рассчитывал?

Наконец на одной из перемен, когда большинство студентов разбрелись по классам, она решила твердо и однозначно объяснить нелепому ухажеру его место, благо он опять ждал ее на лестнице с надкусанным бутербродом в руке. Вдруг, словно в плохом кино, дверь ближайшего кабинета открылась и вышел отец. Профессор Приходько, собственной персоной, просим любить и жаловать. Как всегда, элегантный, с приветливой улыбкой, только и ждет встречи с любимой дочерью. И даже в щечку поцеловал.

– Илюша! – воскликнул ее нежный папа, поворачиваясь к ухажеру и широко разводя руки будто встретил давнего друга. – Илюша, ты знаком с моей Наташкой? Очень рекомендую – умница, отличница, комсомолка!

– Виктор Андреевич, давно сражен и очарован вашей дочерью! Буду искренне рад познакомиться поближе.

– Да, дочь моя, пожалуйста, отнесись с полной серьезностью. Перед тобой будущая мировая знаменитость, Илья Коломейцев, лауреат конкурса «Концертино Прага»! Не исключено, что в ближайшее время получит приглашение в Пражский филармонический оркестр.

Они поженились через полгода. Приходилось признать, что Илья хорошо обучаем, клетчатые носки исчезли вместе с манерой громко чихать и хлопать дверью, молдавский акцент после переезда в Прагу и вовсе стал незаметен. Его действительно пригласили в Пражский филармонический, причем на три года и сразу на первый пульт.

Учиться оказалось очень сложно, но интересно. Особенно всех пугали анатомичкой – мол, и в обмороки падают, и вовсе бросают институт. А некоторые придурки со второго курса, наоборот, бравировали, уверяли, что прямо в секционной бутерброды жрут. Гуля никогда не была неженкой, не боялась ни жуков, ни мышей, но все-таки на первом занятии содрогнулась от тяжелого запаха и жутких «препаратов» на столах. Преподаватель так и сказал – препараты. А как иначе назвать распотрошенные серые тела, отдельно лежащие руки и ноги, внутренние органы в банках с формалином? Но если вспомнить, что на трупах многие хирурги осваивали операции, учились шить разрезы и даже меняли клапаны сердца (Гуля давно решила, что станет именно хирургом), то можно отключиться от эмоций и делать то, что велят. А велели очистить суставную капсулу от мягких тканей, для чего каждому студенту выдали по суставу – кому локоть, кому колено. И тут она заметила, что темноволосый худенький паренек у соседнего стола побледнел и стал оседать на мокрый скользкий пол.

Короче, получилось как в водевиле – она его спасла от насмешек и позора, а он в ответ проникся благодарностью и любовью. Нет, сначала ни о какой любви речи не было, что с того, что люди разговаривают или обмениваются книгами! Но почему-то пути их все чаще пересекались – то в столовой, то в библиотеке, потом решили вместе заниматься химией. Его звали Рудольф Акопян, или Рудик, спокойный веселый парнишка, между прочим, сын двух врачей, хирурга и пульмонолога. Только на втором курсе, к искреннему изумлению Гули, их отношения изменились. К изумлению, потому, что, во-первых, она давно и твердо знала, что не может вызвать восторга ни у какой мужской особи, кроме маминого мопса Шурика (да и Шурик любил ее не бескорыстно, а за кусок докторской колбасы), и, во-вторых, худенький невысокий Рудик смешно смотрелся рядом с ней, крупной и белобрысой. Поэтому она испытала настоящее потрясение, когда после долгой муторной зубрежки слайдов по гистологии, уже по дороге к автобусу Рудольф притянул ее к себе и неловко поцеловал в щеку.