Нетелефонный разговор - Михаил Танич

Год прошел без малого. Песню поют на всех эстрадах. Ну, набираюсь снова смелости, звоню:

– Танич я. «Текстильный городок»…

– Двести двадцать рублей набежало. Будете получать?

– Как не буду!

– Тогда приезжайте. Лаврушинский, семнадцать.

И еду я на такси в свой Железнодорожный, дармовые, незаработанные денежки придерживаю. Надо же, какая организация, просто антисоветчина какая-то: приходишь – фамилия – пожалуйста, распишитесь! Много лет все мне казалось: вот-вот разберутся и закроют эту контору. Нет, до сих пор что-то выдают.

Еду по шоссе Энтузиастов, а там – магазин «Мебель». Стоп, зайду, полюбопытствую. Полюбопытствовал, и приглянулась мне кушетка импортная, чехословацкая, такой шерстью грязно-красной обитая, с отдельной поролоновой накрывкой, да к ней и тумбочка полированная. И знаете, сколько все вместе стоило? Двести двадцать целковых. То есть ровно задаром, если учесть, что утром не было у меня как раз этих двухсот двадцати и никаких других рублей тоже.

– Погрузите!

Погрузили! И в нашей единственной комнате в городе Железнодорожном (мы к тому времени покинули Орехово-Зуево), где уже стоял большой сталинский дубовый письменный стол, появился мебельный гарнитур: кушетка с тумбочкой! Чем не общежитие имени монаха Бертольда Шварца?

А на письменном столе, с которого слетела в мир еще пара популярных песен, стоял великолепный шведский радиоприемник с филипсовскими красными лампами, с большой, во всю шкалу, золотой стрелкой, крутнешь – станции только булькают! Стоп – Би-Би-Си! Стоп – «Голос Америки»! (Единственная вещь из моего прошлого, о которой жалею.)

Жизнь приобретала черты ненавистной буржуазной респектабельности. А утром истопишь печь – и снова электричка, и в Москву! За булочкой.

Первые приличные туфли также были куплены вскорости. И денег на эту покупку дал мне взаймы Ян Френкель – целых сорок рублей. Надо вам, молодежь, сказать, что любые заграничные туфли стоили или тридцать пять рублей, или тридцать семь рублей. Ну, команда такая была. От КГБ.

А эти, вишнево-коричневого цвета, востроносые, ну прямо шелковые, обернутые каждая в папиросную бумагу с маркой шведской фирмы «Кэмпбелл», стоили – уж не знаю, каким образом, – сороковку. И никто не настучал, что сорок, а не тридцать семь. Прошло.

Может быть, потому, что такие туфли были у меня впервые, они и до сих пор кажутся мне обувным шедевром, который превзойти невозможно. Я долго никак не решался их носить, а когда начал, то сперва спотыкался из-за длинных и острых носов, как у Карандаша в цирке.

Тут, к слову сказать, изобрели мы с Яном какие-то куплеты и цирку, и я получил за них целых восемьдесят рэ: и долг за эти туфли отдал, и о костюмчике новом стал несмело подумывать!

Мы жили уже на задках Москвы, улица Дыбенко. Работал я с Колмановским в картине «Большая перемена». Работал трудно, режиссер Коренев был человеком амбициозным, вздорным, попивал, но картина у него получилась, и до сих пор иногда возникает на телевидении. А одна из песен, «Мы выбираем, нас выбирают», стала знаком картины.

Я шел и шел, как по Волге белый пароход, еще лучше – пароходик, потому что никогда, как реалист, не переоценивал своего места на празднике жизни, местечко мое было и есть с краю.

Кто я такой? На самом деле я выдумываю песни. Я – первый их родитель и уверен, что в той песне, в которой я работаю, главное – текст или стихи, как хотите, называйте, не обидно.

Но ведь, кроме меня, еще есть два автора у песни – композитор и артист. Так что моя треть и есть треть, и нечего пыжиться. Это с годами, подарив людям много песен 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годов, а есть уже и первые песни 2000 года, стал я чувствовать внимание и даже любовь к себе совсем незнакомых людей.

Надумали было дать мне к юбилею звание народного артиста России. Дважды подавали ходатайства. Но в Управлении наград и званий дама сказала: «Поэту? Не положено!» И не дали, и не дадут! Певцу за те же песни – можно, автору музыки – пожалуйста! А поэту не можно.

Нелогично! А между тем это – единственное, чего бы я, связавший свою жизнь с песней, хотел. Блажь, но тем не менее. И давайте, друзья мои, кто не знает, что ну, не положено, сами присвоим мне это звание. И пусть оно будет у меня. До следующей главы.

А песни давно уже жили своей отдельной от меня жизнью, и почти каждая имела свою маленькую биографию. Надо сказать, что в отличие от стихотворения, песня есть часть человеческой жизни, как улыбка, прогулка, любовь, ужин. «Мы влюбились и женились под вашу песню “На тебе сошелся клином белый свет!”», – говорила мне Ира, жена писателя Виля Липатова.

– Только просим вас не исполнять в армии песню «Как хорошо быть генералом!» – просили в Главпуре, отправляя меня в Венгрию, в группу войск. Обидная для генералов песня.

– А полковникам нравится!

– А генералы против! – упорствовали в ПУРе.

А с песней «Жил да был черный кот за углом» происходили всякие метаморфозы. Сначала некая критикесса сказала свое «фэ» по телевидению, что в годы диктатуры было как бы анафемой. Потом кто-то написал в Израиле, что это песня не о каком-то коте, а, конечно же, о гонениях на евреев в России. И Юрий Саульский, автор музыки, смущал меня предложением дать им отповедь, не более не менее. На что я сказал: «Ты как хочешь, а я отповедей писать не умею, только стихи».

И как-то на концерте в красноярском Доме офицеров заведующая Домом, женщина с университетским ромбиком в петлице, сказала:

– Это же запрещенная песня!

– Почему вы так думаете? – Это уже я. – О чем, по-вашему, эта песня? – Мне было любопытно.

– Как это о чем? Ясно же, что о сельском хозяйстве! – Очевидно, она вспомнила бейбутовское: «Если это плов, то где же кошка? Если это кошка, где же плов?»

А когда мы принесли с Юрием Антоновым одну из наших самых любимых песен, «Зеркало», на худсовет фирмы «Мелодия» и сидели в прихожей в ожидании похвального слова, вышел тайный вершитель политики этой организации Володя Рыжиков и сказал:

– Лажа! Зарубили!

– Что зарубили?

– А все: и слова, и музыку!

Тогда я это пережил. Инфаркт случился намного позже – инфаркты, они откладываются, накапливаются. От каждой ссоры, от каждой котлетки.