Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук

– Скачет, потому что не надо столько пить на ночь… и смешивать херес с ромом…

– Що?..

– Нищо. Вам, пан атаман, нужно быть поосторожнее со спиртным.

От удивления Нестор снова открыл глаза, взглянул осмысленно – заметил, что любушка его вроде как сердится… Сразу вспомнил кое-что, хмыкнул, потянулся к ней, да она не далась, спряталась за подушкой, как лиса за пеньком:

– Нестор!.. Не надо…

– Ах ты, кошка дика… Поиграть со мной решила? – усмехнулся, показал зубы, снова попытался поймать и… получил легкую оплеуху – не больней, чем кошкиной мягкой лапой – но спросил с обидой:

– Та ты що, Сашка, с розуму сошла? За що ты так батьку Махно?

– Послушай меня!

Нестор откинулся на подушку, потянулся по-котовьи, поманил Сашу к себе:

– Иди ближче, кохана, тогда послухаю…

Саша видела, как опасно заблестели синие атамановы глаза – совсем уже не сонные – и, чувствуя, к чему все клонится, обеими руками прижала к животу подушку, покачала головой:

– Нет, давай… так…

– А так не расслышу, Сашка… кошка дика, мучителька…

– Я?.. Я мучительница?..

– Ты, ты… Знову жеребца дыбишь, а до колодца не пускаешь…

– Да как тебе не стыдно! – она снова на него замахнулась, но тут уж он не оплошал, увернулся, сам схватил ее обеими руками – негрубо, мягко, но неумолимо, как смерть, усадил к себе на бедра, тесно, горячо, как в первую их ночь:

– С розуму меня сводишь, любушка… як блаженный делаюсь…

– Нестор, я не могу так больше! – вскрикнула отчаянно, словно обожглась о него, из глаз градом полились слезы, он в изумлении ослабил захват, спросил будто с тревогой:

– Что, Сашенька?.. Боляче сделал? Ну, не буду, не буду, кохана… иди ближче… от так…

Саша сама не могла поверить, что взахлеб рыдает в объятиях грозного батьки Махно, атамана, наводящего ужас на всю губернию, и однако ж, рыдала так, что намочила ему сорочку, а он – жестокий зверь, по рассказам – неловко поглаживал ее по волосам, и целовал в затылок, и шептал что-то нежное и смущенное на колдовской украинской мове…

У нее все не получалось перевести дыхание, а едва глаза просыхали, вспоминала вчерашний вечер у Галины, «концерт» под окнами, Фенино ехидство, несчастное лицо Фроси – бывшей атамановой «коханки», Галинину умную, изощренную ловушку… вспоминала, и сердце снова заходилось стыдом и тоской, и злостью на Нестора, и слезы начинали течь в три ручья.

Он же, что-то смекнув, посуровел и стал допытываться:

– Кто чем обидел тебя, любушка? Наговорили брехни по злобе… чи шо? – и столько скрытой ярости было в его тихом голосе, что Саша заледенела… Поняла цену своего слова: скажет лишнее, в сердцах да от обиды – и Бог знает, что сотворит атаман, как накажет строптивиц из книжного кружка, перегнувших с шутками…

Нестор был ласков и нежен, но батька Махно – свиреп и скор на расправу. Слухи о нем по Гуляй Полю ходили один другого страшнее, Саше и самой случилось увидеть, еще в первый день, каков он в гневе, как легко хватается за оружие и грозит смертью. Упаси Господь разозлить его всерьез, попасться под горячую руку – но и навести лихую беду на другого Саша не хотела. Сама ведь пропадет после от угрызений совести…

Подумаешь, частушки-дразнилки, зависть и ревность женская, где и когда ее не было?.. Вытирая слезы, Саша решила, что с Галиной сама как-нибудь разберется и сладит, без Нестора, а ему скажет то, что давно уж надо было сказать.

– Нес… тор… Нестор… ты…

– Що я? Я обидел? Толком скажи!

– Ты обещал мне работу в лазарете… Я все же медик, а не машинистка… Не могу я больше в твоем культпросвете сидеть, там махоркой воняет!..

Он усмехнулся, прижал ее покрепче, взглянул недоверчиво – правду ли говорит? – но Саша заплаканных глаз не отвела, и тогда уж Махно рассмеялся:

– Оххх, панночка ты моя… Ну звидки ты взялась, така дурниця! Махорка ей, вишь, не подобается… Невже лайно с кровью да гноем в лазарете нюхать лучше?..

– Я в госпитале работала… меня грязной работой не испугать, я тебе не врала… раз уж я здесь, «при штабе» – так хочу полезной быть, а с Севой… с товарищем Волиным… и… с Галиной твоей… не хочу!..

Она ощутила, как напряглись руки Нестора, вскинула голову, жадным взором ревнивой кошки впилась в его странное лицо – разбойника, колдуна, инока – и уловила промелькнувшую тень… то ли сомнение, то ли стыд, но в любом случае – что-то общее было у него с «Галочкой», в прошлом и настоящем, а может и в будущем.

«Господи!!! Да мне-то какое дело до них?..» – но было уже поздно, слова сами собой сорвались с губ:

– Ты так и не ответил мне, когда я спрашивала… Галина… твоя любовница?.. Почему Волин назвал ее «морганатической супругой»?..

Махно затряс головой, заворчал злобным волком – того и гляди перекинется в серого зверя:

– Оххх, трепачи, бабы базарные, що мелют, языки бы им поотрезать, ось що!

Саша оробела, прижимаясь к его груди, но он справился с гневом, сказал спокойно:

– Було, поволочился я за ней. Не захотела. На том и кончили. Але трудивниця она велика, из школы скоро уйдет-будет у нас всем агитпропом заведовать… дюже умная.

«Дюже умная» из уст батьки Махно звучало комплиментом большим, чем похвала красоте. Стало ясно – Галину он уважает, ценит. Как труженицу, как товарища… а ее, Сашу?.. Она для него «любушка», забава, кукла… юбку ей задирает на улице… до уважения ли тут…

Нестор звериным нюхом почуял, что панночка сникла, закрылась, как ночной подсолнух, и сам потеребил ее за плечо:

– Ну що ж ты, кохана? Спытала батьку Махно, сама язык проглотила… вот ты ж какая… тело обнимает, а душу вынимает…

Она вспыхнула, сбитая с толку его неожиданным признанием, прикрытым шутливым тоном, и поспешила высказаться, прежде чем он снова начнет ее поддразнивать:

– Зачем ты так… я говорю правду насчет госпиталя – там буду полезнее… но… Нестор… хочу попросить…

– Проси.

– Меня Леночка, сестра, в Екатеринославе ждет…

Саша еще фразу не закончила – благодушие с Махно слетело в один миг, тело напряглось, взгляд стал страшным:

– Нет! Уже раз тебе сказал – нет!

– Пожалуйста, дослушай… – она попыталась взять его за руку, но он отнял ладонь, резко рубанул воздух:

– Про Катеринослав думать забудь!

У Саши поджилки тряслись, и все же она не отступала, чуяла: не настоит на своем сейчас – второго шанса может и не дождаться… – потому снова поймала его руку, прижала к щеке:

– Нестор Иванович… батька… я не про отъезд теперь думаю…

Соврала – про отъезд она только и думала, и каждый раз приходила в смятение: не оттого лишь, что незамеченной из Гуляй Поля не выбраться, но оттого, что неизбежная разлука с любовником пугала ее, как могила.

Нестор смягчился – длинно выдохнул носом, снова обнял любушку, ревниво привлек на свое плечо:

– Гаразд, говори.

– Я сестре дала телеграмму из Москвы, перед самым отъездом… и… так и не приехала.

– И що?

– Лена… наверное, с ума сходит от горя… она ждала меня, чтобы… – Саша чуть не сказала правду – «чтобы вместе ехать в Париж», но вовремя прикусила язык, сообразив, что батьке Махно о том знать не надо:

– … жить вместе, пока война не закончится. У меня же, после смерти Ромы и матушки, из всей родни только сестра и осталась. В Екатеринославе… мы бы как-нибудь устроились, и жили спокойно, но я не добралась… Лена теперь обо мне ничего не знает, это худшая пытка…

Он молча слушал, не перебивал, глаза стали как стеклянные, ни тени сочувствия в них… Продолжать стало еще страшнее, но Саша говорила, надеясь, что голос не задрожит, не выдаст ее:

– Нестор, мне бы только весточку сестре отправить, чтобы она знала – я жива и, может, свидимся еще. Письма сейчас плохо ходят, но… здесь, в Гуляй Поле, есть же телеграф… и телефон?..

– Есть. – уголок рта у Махно дернулся, опустился вниз. – Не в одних ваших столицах-паразитах люди живут да мастера работают. Запамятай це, панночка.

Она поняла, что чем-то уязвила его, ощутила во рту терпкую горечь, словно пожухлый лист сжевала,